Сергей Сергеевич Аверинцев

1.6.1988. Некролог Аверинцева в «Литературной газете». Теплый, любящий. Лосев — явление природы, гора, всегда стоявшая в глазах и теперь вот вдруг отсутствующая. Подсознательно: загораживавшая вид и свободу движения. Подсознательно: такой вот крупный.

21.6.1988. Вечер в ЦДЛ с митрополитом Питиримом ведет чл.-корр. АН СССР писатель Сергей Сергеевич Аверинцев. Он хочет осмысления, «без анамнезиса нет даже физического здоровья». Питирим наоборот уходит от всех вопросов. Почему мало изданий Библии? Беда в полиграфической базе. Сравнительное духовное со­стояние общества? Не помню, что было в начале века. Сталин? У нас нет доступа к архивам. Список погибших на Соловках? Не распола­гаем. Ваше мнение о христианско-демократической партии на Руси? Партия дело земное. Анафема Толстому? Просто объявление, что он не принадлежит к церковной общине. И Питирим круто поворачи­вает: Аверинцев-де сейчас скажет, захватил архиерей микрофон и мирянина задавил. Аверинцев поет: «Боже избави!» (сначала вверх на тон, потом вниз на октаву). 20.20, он на трибуне. Сейчас время надежд и опасений. Тревога — состояние людей, у которые всё-таки есть надежда. Надежда: на минимальную свободу как фундамент, на котором можно построить что угодно. В том числе и до самых предо­судительных заведений. Но без этого фундамента уже вовсе ничего

366

не возможно. Это как проверка: что мы будем строить. В забвении о своих корнях здоровым быть нельзя. У Ездры и Неемии сказано, что люди сначала плакали, слыша закон, но потом стали радоваться, потому что понимали то, что слышали.[14] Сейчас мы можем и вспом­нить, и всё основательно забыть. Нет помощи бытовой традиции. Есть пламя духа, которому не на что опереться. Религия специаль­ность правого полушария? Это шизофреническая точка зрения. Правда, у Гёте, у Шлейермахера религия лишь чувство, хаотическая неопределенность. Но тут надо вспомнить одного протестанта, ко­торый на полях книги Шлейермахера написал: «Иуда, лобзанием ли предавши Сына Человеческого?» — Прочитаю стихи, чего в жизни не делал:

Неотразимым острием меча, Отточенного для последней битвы, Да будет слово кроткое молитвы...

Читает «Голгофу», «Варвару». Мир имеет ритм, но не смысл. О девушке и приговоре ОСО, о котором 21.9.1948 она сказала, что рождение Богородицы сейчас единственная реальность.

В 20.48. после «Варвары» крики «Время!» Моя соседка: лимитное воспитание, не могут слышать лишнее стихотворение.

Питирим, лукавый царедворец, снова говорит. «Мы сейчас были участниками пира Платона». Он бойко отвечает на вопросы. Ваше отношение к «Памяти» и к Васильеву? Хорошо, что люди идут про­тив попрания русских национальных ценностей, но настораживает агрессивность. Верите ли Вы в Бога? Аверинцев смущенно избавляет его от ответа. Есть ли Церкви в чем каяться? Церковь — богочелове-ческая цельность, несет ценности неврежденными, но каждому от­дельно есть в чем каяться, даже папа исповедуется каждую неделю.[15]

367

7.7.1988. Едем к Наталье Петровне, в Переделкино, берем детей. Дети хороши, просты, ровны.

8.7.1988. Ваня терпеливо помогает мне, в нем та редкая и замеча­тельная черта, что ум не подорван: он ставит в себе цель, размышляет и ищет путей. Дети пошли до станции пешком, с Ренатой, с одним велосипедом, и Маша, едучи на нем в свою очередь, упала, сломала руку, чего никто не понял. Они дошли до станции и там еще гуляли два часа, потом дети одни поехали в Переделкино. Только потом об­наружилось, что рука сломана выше локтя.

29.7.1988. К Аверинцевым, масса вещей на машину и в прицеп, дети, Наташа. Маша, которой только что сегодня сняли гипс, нервна и вскидчива, Ваня нежен и мягок. Аверинцев, похоже, с какой-то шалью, как иудей. Он недавно из Иерусалима. Его туда взяли кине­матографисты, показывавшие там «Комиссара», — двадцатилетней давности Нонну Мордюкову, которая красная и рожает в доме ев­рея Ролана Быкова, спасающего ее от белых. Такая дружба народов. «Я не знала, какая хорошая страна Израиль», наивно говорила там Мордюкова. Аверинцев думает, что скоро ее объявят националь­ным героем и поставят памятник на площади. Приехавшие туда от

368

нас очень быстро порастеривают образ врага, становятся терпимее. В Израиле, как нигде, русский чувствует себя как в России; это са­мая русская может быть страна в мире — так думаю я. Аверинцеву понравилось, как много там красивых, рослых, веселых людей на улице. Он подарил нам три открытки, одну с музыкальным еврейс­ким рогом, шофаром. Один еврей как-то провозил шофар через одну из европейских границ, и таможенник спросил его название прово­зимой вещи. Еврей поднатужился, покопался в воспоминаниях об известных ему европейских традициях и сказал, что это труба. Так и говорили бы сразу, что это труба, при чем тут шофар. Так ведь шо­фар, разве это труба? заключил Аверинцев с древним лукавством. Он повесил мне значок английского фильма «Раньше у нас было десять заповедей», и я с ним хожу.

6.8.1988. Сон. Мы с Аверинцевым подъезжаем к какому-то эли­тарному издательству. И он любезен, пока не спрашивает два лис­точка списка или плана к переводам грузина, которые он хочет из­дательству предложить. Сначала я говорю с чистой душой, что даже не слышал о таком грузине, потом вдруг вспоминаю, что Аверинцев действительно такие два листочка мне на хранение недавно дал. Про­шу его подождать и, почти уверенный в неудаче, да что там говорить, совершенно уверенный, всё же роюсь в чемоданах и рюкзаках, длин­ных сумках. Спешно, бросая просмотренное, бумаги, книги, свертки на заднее сиденье, потом уже и на переднее. Аверинцев молчалив и терпеливо нетерпелив, как он умеет: не задержи его тогда и на се­кунду, тихая ярость прорвет все преграды. (Справедливости ради, в таком прохождении сквозь стены он не искушает судьбу, какие-то стены для него табу и он к ним благоговейно почтителен тогда, в этой почтительности ирония и наблюдательность, заговор снять с себя обет благоговения, и тогда...) Забыл сказать, я почти ударил себя по лицу, когда вспомнил, что листочки-то действительно мне были даны. — Так вот, я говорю ему, что быстро съезжу домой за листоч­ками. Но как быстро, всё-таки час двадцать или час сорок. Вокруг его слушатели и друзья, они вежливо молчат, как я суетлив и пристыжен перед ними. Всё-таки надо ехать. Прошу людей, рассевшихся в при­цепе, временно сойти, и пробую завести, но даже стартер молчит.

21.9.1988. Едем в Переделкино. Там среди сосен светло, солнеч-

369

но, тихо, Аверинцева и Ирину Ивановну Софроницкую встречаем выходящими из храма, где ведь мы надеялись быть. В храме уютный полумрак. Аверинцев сидит на постели, разувает свой ортопедичес­кий ботинок и хвалит Ренату за «наше было не кончено дело, наши были часы сочтены». Название фильма о Бердяеве, предложенное Ренатой, «Невольник свободы» ему тоже нравится больше чем предложенное свердловским режиссером, он национал, «Русская идея». — В Париже Аверинцев был на скучной конференции ЮНЕ­СКО, где председательствовал негр, учившийся в Москве и потому презирающий советских, третировавший Аверинцева. Аверинцев го­ворил, что не надо стараться делать культуру легкодоступной, чело­век эпохи потребления знает цену дешевому, и кроме того, культура дама, а кто уважает доступную даму. Никто в зале даже не улыбнулся. У него такое же мнение о породе ООН'овских функционеров, как у меня. ООНизация языка, сказал я, и он живо согласился.

В чем-то Ренате почувствовалась промашка ее разговора с Аве­ринцевым и я долго за это расплачивался, она внезапно заплакала, это теперь у нее часто. Потом, когда она вышла из его магнитного поля и мы удачно купили досок, а она еще керосиновую лампу, она переключилась на строительную бодрость и отошла. Уж и не знаю, не лучше ли все-таки плач и горечь от невозможности быть всегда там.

14

 Ездры 3, Неемия 8.

15

Моя запись post factum о том же: Едем в дом литераторов, и там на сцене под красивым Владимиром и цифрами 988-1988 Аверинцев, архиепископ Питирим, заведующий издательским отделом Патриархии, и Валентин Асмус, протодиа­кон, правым боком выражающий почтительную услужливость владыке, пере­дом — независимое достоинство залу. Пустой гладкий «лукавый царедворец». Питирим, злой и крутой, смело уходит от всех вопросов, бегло заверяет, что цер­ковь вообще никогда и не докладывала никаким светским властям о взрослых крещаемых, всё хорошо и всегда так было. Аверинцев, который боится злого и вредного Питирима, сидит тихо, сжавшись, распрямляется на кафедре и гово­рит о данной нам свободе, фундаменте, на котором только и можно что бы то ни было построить. Но строить можно хорошее и плохое. Мы перед проверкой: что построим. И читает духовные стихи свои, «Варвару», взахлеб, чуть не плача, громко, медленно, важно. Много аплодировали, но говорить больше не дали, криками «время». Нервная, наглая, внезапная толпа. Потом, после важнича­ющего и совершенно незначительного Асмуса и упоительного трио «Реликт», публику окатили еще церковно-рекламным фильмом «Храм». И было похоже, что гуся облили водой. «Всё это, по-моему, одно лицемерие», невозмутимо ска­зала светская дама у выхода. Аверинцева дождалась серьезная, уродливая, под машинку стриженая Барбара из Варшавского центра католических интеллекту­алов, просила «Варвару» для перевода. Она гостья чарующей Гали Корниловой («умница, но зануда», сказала она об Аверинцеве). Мы ехали с Барбарой. Она, видимо, монахиня в миру. Она может присылать русским издания. «Мы теперь дрожим за вас, как вы за нас в 1979», сказала она. Но она уверена, что все сорвет­ся и кончится жутким разгромом всего.