Сергей Сергеевич Аверинцев

v 9.1.1987. Допечатываю Аверинцева, и что сказать? Возвышенно, мудро, крупно и, главное, не закрывает, а открывает, всегда почти только открывает — вычтя, конечно, места, где у него с самого на­чала не хватает глубины. Начал перепечатывать Шичалина, и как тонко, грациозно, грациозность в самом уме, но, очень боюсь, очень глубокая потерянность. Его Наталья Петровна прямо обвиняет в за­висимости от его теперешних обстоятельств. Но Наташа, это вулкан, она только себя смиряет и дисциплинирует.

15.1.1987. Мне муторно, я почти заболеваю и тогда бегу через лес к Аверинцевым. Там бледный Ванечка хватает меня за руки, так что Аверинцеву приходится разжимать ему пальцы: «Володя, не уходи, знаешь, как мне без тебя скучно». Я говорю ему, что прошел пеш­ком 5 километров, и ему хочется со мной: «А я не потеряюсь в лесу?»

343

В октябре же он у меня потерялся, посреди фешенебельного района Москвы.

Аверинцев говорил недавно о Ренессансе, что это время унифи­кации после средневекового авторитарного плюрализма, — в пику Баткину. Это неожиданная, сильная и правильная мысль, но сам Ренессанс получается баткинский, т.е. как опять же институт. — По­том он спрашивает, принимать ли на работу Р., кто он такой. Я рас­сказал, как царственно Р. врезался на своем мерседесе в «Москвича». «Золотая молодежь, у меня уже есть Гусейнов», задумался Авер, и заговорил с кошкой: «Авот мы с тобой разночинцы...» Ион вдруг оживился: я существую за счет их деток исключительно. Как у Анны Андреевны: «...Ваши дети за меня вас будут проклинать». Я сказал, что всегда говорил: на их деток главная надежда. — И главная угроза от них... Прими Р., сказала Наташа, и пусть они с Г. поедают друг друга. А потом, где ты еще найдешь человека, который читает Пла­тона?

16.1.1987. Звонил Р., месяц он не может передать мне свою ста­тью. Он идет к Аверинцеву, имеет протекцию, но не хотел бы ею пользоваться, если бы Аверинцев не хотел его иметь у себя, а Аверин­цев сфинкс, по нему не поймешь, что он думает. И в самом деле: я сказал Аверинцеву, что Р. дает ему статью, но он повел себя так, даже спросил тексты переводов для оценки, что Р. не решился ему статью передать. Р. хорош, избалован, сбивчив, смущен Аверинцевым, хо­чет к нему, и я сказал: главное помнить, что Аверинцев элементарно прост; он ведь стихийно прост, прост как стихия.

19.1.1987. Аверинцеву позвонили из немецкого посольства, го­ворить по ТВ об обновлении в культуре при Горбачеве. В диалоге с Раисой Копелевой. Он согласился.

24.1.1987. Аверинцев в Политехническом музее, какое скопле­ние народа, как его все любят. Лекция мне не показалась; главное в ней было о прекрасной, напряженной бодрости средневекового интеллектуала, о Катерине Сьенской, повелевавшей и добившейся; где теперь, после всех волн эмансипации, такие женщины? Так же интенсивно и радостно живет сам он, и так же отрешенно, «пускай будет так». Средневековье у него «корпоративный авторитарный плюрализм».

344

1.2.1987. У Николы, как всегда, людно, чинно. Аверинцев, как всегда теперь, внутри, и о. Владимир ради него разливается, гово­рит о женственной натуре церкви, о ее неопределимости. Народ напряженно внимательно слушает. Люди видимо устроены так, что с каждым новым днем жадно ждут вестей, новостей, глядят вот и ловят. В свете новости дает газета, регулярная передача, в Церкви литургия, благая весть, благое известие, и есть неожиданная глубина в том популярном немецком переводе, где Евангелие названо Gute Nachricht с газетными полосами на обложке. Аверинцев сказал, вый­дя, что меня хотят пригласить преподавать в богословский институт, в утопию. Через кого же, не через самого ли о. Владимира. — Дети милы, бодры, странны, как им и положено. Но Аверинцев с ними никогда не заигрывает, говорит всегда сам, и они терпеливо мол­чат. — Он говорил по поводу разгула русской партии в ЦДЛ, что если бы могущественные масоны существовали, они должны были бы тратить основные свои средства на разжигание масоноискатель-ства, юдофобии; так в одном рассказе Честертона парижский еврей систематически переодевался в антидрейфусарского офицера, шел в кафе напротив своего дома и вел там зажигательные речи, указывая на окна собственной квартиры: «Там живет грязный еврей». Не надо никогда давать им, партийным людям, думать, что мы их не любим за их такую-то программу: нет, за партийность. Они агенты нечисто­го, потому что партийны. — Как стояли у Николы и что мне сказал Аверинцев после, на улице, я уже написал. Потом поехали на Арбат, мимо Ренатиных мест, и Сережа вспомнил свое детство. Он пошел в школу с 5 класса. Школа была хулиганская, на него смотрели как на невероятную невидаль и бросали камнями. А кроме того, он не мог ничего сделать в общем туалете на виду у всех. Родители перевели его в другую школу, где V* было еврейских детей, и так раз навсегда решилось, что Аверинцеву не бывать почвенником: с еврейчатами оказалось легче. Хотя разное было, и он бывал очень нехорош, и, думает он сейчас, как мог не заслуживать неприязни человек, ко­торый однажды в порыве вдохновения прочертил линию по почти незаметному порогу, отделявшему их комнату от остальной комму­нальной квартиры, со словами: «Здесь вот кончается мое отечество», а тем более в школе всё считал чужим себе. Уже в старших классах он написал стихи о себе - Данте, тоже побывавшем в аду и тоже

345

непричастном аду: прошел через ад и остался ему чужд. Я слушал и думал, что не мог бы о себе такого сказать. — У пятнадцатилетнего, четырнадцатилетнего Аверинцева лучший друг, после отца и матери, был шестидесятилетний географ, человек, до революции напечатав­ший книгу стихов. И для Аверинцева было откровением, при общем чувстве полной отрезанности всего, что было до 17 года, слышать от этого человека: «А вот мы хотели переименования Петербурга в Пет­роград, по такой-то причине». Живой и нестарый осколок того мира. В 1952 они двое гуляли по Ленинграду, и «кто такой этот Халтурин?», заносчиво спросил Аверинцев о названии улицы. «Человек, который как раз всю эту красоту хотел взорвать». — Он рассказывал так задум­чиво, так загадочно. В нем главное не что, а когда, в какой момент он говорит, не говоримые вещи, а минута его жизни.

8.2.1987. Аверинцев отказался говорить в Кёльне с Раисой Ор-ловой-Копелевой: инфаркт у матери Натальи Петровны, и она во Владикавказе. Он справляется с детьми, следит, прибрана ли постель у Маши, и какой он хороший воспитатель! Не надо стелить пос­тель, потому что завтра снова придется? Прекрасно, давайте тогда и не завтракать сегодня, все равно потом придется это делать снова. Правила у него как бы безличны: так надо, так все делают. — В «Бо­гословских трудах» 27 выбросили его краткого энциклопедического Паламу, и зря: он отделял там догматиста от святого, недоумевал, как можно делать догмат об энергиях чуть не сердцевиной православия: жили без него 500 лет и еще проживем. Он так прав. Разве что, раз уж Палама так зажигателен, надо подхватить эту искру. — Как он вни­мателен, доброжелателен, мягок и тих.

15.2.1987. Сидим в машине, ждем Аверинцева, ругаем его, он мягко и весело отклоняет обвинения, отстаивает свое право остано­виться и заговориться. Он так спокоен, доволен, весел. Рассказыва­ет... вернее, слышит слово язык и вдруг переиначивает, jezyk. «А ты, Катя, скажешь нам что-нибудь по-польски? Muwimy po polsku? Зна­ете ли вы анекдот о пане Ивашевском? Он сопровождал по Польше католическую королеву, может быть бельгийскую. Она заходит в ko£ci61, и он; она опускает руки в святую воду, и он; и так далее. «Как же вы, коммунист, делаете всё это?» — говорит она с недоверием и неприязнью. «Jestem katolikem wierz^cem ale nie praktikuja_cem, —

346

отвечает он с важностью, — jestem kommunistem praktikuja^cem, ale nie wierza^cem». — Как открыто и ласково он смотрит, как мило говорит: «Друзья, я так рад вас видеть», что значит, нам всё-таки пора рас­статься. Наталья Петровна, наоборот, озабочена и напряжена, изра­боталась до грубости черт и сухости рук, убегающего взгляда. Дети угощают нас песенкой, которую выучили от асмусят: в лесу родилась елочка, под ней сидит бандит, и ждет когда Снегурочка притащит ди­намит. И вот идет Снегурочка и тащит динамит, еще одна минуточ­ка, и елочка взлетит.