Приключения-75

И Балерина шагнула в воду как китайский поэт в древности.

Я молча пошел в рубку, вытащил на палубу свои пакеты и выкинул Зовущую смерть в океан.

— Убью! — закричал Мын. Он схватил автомат и прицелился мне в грудь. — Убью!

— Это мои пакеты, — сказал я.

— Ты мне должен один! Ты должен тысячу долларов!

— Это ты должен Толстому Хуану жизнь, — сказал я. — Балерина тоже была его собственностью. После смерти Хуана она стала наследницей его вещей. И я отдал ей то, что принадлежит ей.

— Я тебя убью! — бесновался Мын.

Он не убил, потому что еще не научился убивать. Я подошел, взял у него автомат и выбросил за борт.

— Чтоб больше никто ни в кого не целился на этом катере, — сказал я.

И долго снимал скорострельную малокалиберную пушку со станины. Поддел ее ломом и спихнул в океан.

А Мын плакал. Он завернул свои пакеты в узел Хуана и потащил вниз, в машинное отделение, прятать.

— Не бойся, — сказал я. — Моя рука больше не прикоснется к Зовущей смерти. Выкинь ее, пока не поздно. Кроме несчастья, она ничего не приносит.

Но Мын меня не послушал.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я, Артур Кинг, сын Джеральда Кинга и Марии Ивановны Лобановой, сотрудник газеты «Гонконг стандард», уроженец города Шанхая, британский подданный, холост, брюнет, рост — средний, особые приметы — отсутствуют, угодил в мышеловку, где вместо кусочка сыра была сенсация, вместо стенок из проволоки — границы португальской колонии Макао, а роль хозяйки мышеловки исполняла знаменитая вдова Вонг. Я сидел в мышеловке тихо, как истинная мышь, стараясь не привлечь раньше времени внимания хозяйки, надеясь на удачу, сетуя, что не родился с перепончатыми крыльями, и единственное, что я делал не по правилам, продолжал глотать сенсацию — сыр, но тут уж я бессилен, во мне работал механизм, пружиной которого была профессия, а ключом, при помощи которого механизм заводят, — газета, которую мы, рабы вечного пера, без устали проклинаем и без которой тем не менее наша жизнь лишена смысла.

Боб сразу все понял, и глаза у него загорелись. Он подобрался, словно перед прыжком с третьего этажа, и стал как будто меньше ростом.

— Артур, — сказал он с хрипотцой Армстронга, — как бы там ни было, что бы ни произошло, я с тобой... Такой «гвоздь»! Старик, не отчаивайся! Если даже твои кишки намотают на провода, ты должен гордиться — твою последнюю работу будут изучать в университетах как классику. Помнишь — к сожалению, имя журналиста забыл — материал... Ну, купил журналист у какого-то чанкайшистского генерала план вторжения на континент?.. Да знаешь ты эту историю. Вот это работа! Класс! И ведь был корреспондентишко какой-то калифорнийской газетенки. Тираж скупили. К читателям газеты не попали. Но это не имеет значения.

— Я не согласна, — возразила Клер. — Не работаете же вы ради самой работы! Для чего тогда садиться на тигра? Ради острого ощущения?

— Мозг рядового читателя устроен вроде грохота, — возразил Боб. — Но в отличие от грохота в нем не застревают даже золотые самородки — все вымывается. Обычную информацию рядовой читатель забывает, не дочитав газеты, сенсацию помнит до новой сенсации.

— В этом виновата сама газета, — сказала Клер.

— К сожалению, — не согласился Боб, — газета издается на вкус определенного читателя. У меня на родине процветают десятки, если не сотни, листков, прославляющих нацизм, точно не было ни Гитлера, ни концлагерей в Европе, ни мировой войны... Один француз сказал: «Память человечества устроена так, что пуля влетает в одно его ухо, а вылетает из другого». Француз прав.

Он разбавил джин апельсиновым соком, жадно выпил.

— Журналисты — золотоискатели, — сказал он задумчиво. — Только мы можем оценить те самородки, которые остаются на грохоте информации, и отличить алмаз от пустой породы. Вот почему, Артур, я с тобой. В конце концов, это и мой бизнес. Вхожу в пай.

И он протянул мне руку.

— Меня возмущает твой цинизм, — сказала Клер. — Неужели вы, журналисты, охотники за новостями, не знаете, что происходит во Вьетнаме? Золотоискатели... Вы соучастники преступления, потому что знали и умалчивали о массовых убийствах и зверствах в Индокитае. Там хуже, чем при нацистах.

— Клер, — вмешался я. — Для того чтобы выступить с обвинением военщины, этих всесильных ящеров, нужны факты, и убийственные факты, от которых невозможно отпереться. Нужны свидетели, сотни свидетелей.

— И у вас не было этих фактов? Да весь земной шар свидетель преступления!

— Представь себе, что легче сослаться на весь шарик, чем раздобыть двух живых свидетелей.

— Я не верю...

— О, военные теперь стали умными! — изрек Боб. — Потому что прячут концы в воду. Им есть что прятать. Что ж, думаешь, любая газета имеет возможность послать корреспондента в Сайгон? Ничего подобного! Мираж. Информация тщательно фильтруется, чтобы народ в Штатах не имел ни малейшего понятия об истинном положении вещей. Во время корейской войны Макартур выгнал корреспондентов из Кореи. Всех! Многие не смогли зацепиться даже за Японию. И это объяснялось «интересами национальной безопасности». Очень удобная дубинка, которой можно бить наотмашь и наповал всякого, кто выступит с критикой военщины. В Штатах по этому поводу в конгрессе подняли шум. Макартуру пришлось пойти на кой-какие уступки — был введен... был назначен офицер по печати. От него зависело, кого пустят, а кого не пустят в Корею. И он фильтровал газетчиков, и не только людей, но и сообщения, которые они посылали в газеты. Позднее был назначен другой офицер... Кажется, из разведки, из ЦРУ, черт его разберет откуда. С подобными организациями шутки плохи! Артур, тебя не пускают во Вьетнам? Чем ты их допек?

— А, — махнул я рукой. — Старая история. Военные разворовывали и продавали на черном рынке медикаменты...

— Понятно, из-за чего на тебя косился Дубль М, — сказал Боб.

— Кто? — не поняла Клер.

— Ну, это майор по печати, — сказал Боб. — Он за нас отвечает. Офицер, или какая там его должность... В общем, офицер по фильтрации информации. Его звали Молчаливый Макс или Дубль М.

— Или Милитари Макс, — добавил я. — Темная лошадка. Огромный, как шериф из Калифорнии, мрачный, как гриф в Скалистых горах... Когда я смотрел на него, то ощущал, как на запястьях застегиваются наручники. Дубль М допускает в Сайгон своих молодчиков, таких же журналистов, как и он сам. Тупиц с рожами профессиональных убийц.

— Но ведь существует свобода слова! — искренне возмутилась Клер.

Мы с Бобом переглянулись и засмеялись. Наивность Клер была умилительной: так ребенок возмущается, когда у него в первый раз отнимают любимую игрушку.

— Хватит пустословить, — сказал Боб. — Ты недосказал... Раз уж я примчался по твоей телеграмме, а дела у тебя действительно весьма серьезные, я хочу знать все до конца. Никакого обмана! Я не шестнадцатилетняя девочка из провинции, и ты не приезжий коммивояжер.

— И я тоже хочу все знать, — сказала Клер. Она все-таки добилась своего. Она была последовательной.

«Пройдоху Ке и Мына снял с катера филиппинский фрахт. Он вез копру, а может, и не копру, а пальмовое масло или цемент. Фрахт есть фрахт — грузовое такси. Гоняется из порта в порт, если, конечно, капитану повезет и он не застрянет где-нибудь в жуткой дыре порожняком, а это, как известно, сплошные убытки.

Фрахт был приписан к Маниле и представлял собой ноев ковчег с семью парами чистых и с сорока парами нечистых, но и наши джентльмены с Таинственного острова не корчили из себя воспитанников Пабул-скул, тем более платить им за каюту было нечем»...

— Артур! — взмолился Боб. — Ты можешь говорить короче? У вас, у англичан, страсть к Диккенсовым оборотам. Англия стала второразрядным государством именно потому, что вы не умеете говорить лаконично.