Избранное

7 И дорожная лента сходит на нет, это Смольный, легенда, Областной комитет. Полный шума и света, легкой кровью согрет, секретарь комитета идет в комитет, по-мальчишечьи, левой портфель охватив. Через час заседанье — партийный актив. Лучший цвет Ленинграда, весь Ленинград будет слушать звенящий и чистый доклад. Слово будет, как птица, и петь и кружить, Он им скажет: — До чертиков хочется жить… — Он идет, улыбаясь, засмеяться готов, — основатель заводов, людей, городов. — Мы не то еще сделаем, — скажет опять, — где была только белая заполярная гладь, мы повсюду готовы, где по шею снега, где полярные совы и баба-яга. Все проклятое это сыграет на нет… — Секретарь комитета идет в кабинет. Подлой смертью подуло, и грохот летит, вороненое дуло в затылок глядит. И упал секретарь, и качнулась высоко вековая России тяжелая мгла. Это нас убивают в затылок и сбоку, чтобы мы их не видели, из-за угла. Мы их знаем, продажных, и черных и белых, и над ними огромная наша гроза. Секретарь, секретарь, незабвенный и милый! Я не знаю, куда мне тоску положить… Вьется песня моя над твоею могилой, потому что «до чертиков хочется жить». Я гляжу, задыхаясь, в могильную пропасть, буду вечно, как ты, чтоб догнать не могла ни меня, ни товарищей подлость и робость, ни тоска и ни пуля из-за угла. 8 Песня вьется живая, вечер весел и прост, я иду, напевая, через Кировский мост. И веселого снова, и любя, и скорбя, молодого, живого вспоминаю тебя. Я даю обещанье провалам морей — будет наше прощанье возле смерти моей. Я повсюду, где вырос в полный рост город Киров, и Кировск, и Кировский мост. Ты могилу не вырыла, пуля. Живет имени Кирова, дышит завод. Это жизнь боевая которой рад. Я иду, напевая… Зима… Ленинград.

1935

Последний день Кирова. — Впервые: «Новый мир», 1935, № 12. Площадь Жертв Революции — до революции, а также в настоящее время — Марсово Поле; «До чертиков хочется жить» — перефразировка известных слов С. М. Кирова из его речи на XVII съезде партии.

Начало Земли

1 Я часто думаю: она свободна, невредима, и спутница у ней одна, ее фамилия — Луна, меж ними мягкая стена из голубого дыма. А на земле плодовой сень, и все, что видим, — наше, сегодня день и завтра день, один другого краше. Луга и реки велики, красивы, жатва сжата, гуляют кони и быки, играют медвежата. Есть непонятные слова: «хозяин», «голод», «деньги». Ребенок родится едва, встает на четвереньки, и про такого говорят: «Толстяк…» Люблю потискать. На нем младенческий наряд по пояс из батиста. Ну, не наряд — всего одна смешная рубашонка, и называется она под рифму — распашонка. Осуществимая всегда мечта к переселенью — морская надоест вода, живи хоть под сиренью. Захочешь — слушай соловья, живешь — не худосочишь… И вся земля везде твоя — шатайся куда хочешь… Хочу, чтобы на век веков, не лишены идиллий, все сочинители стихов по всей земле ходили. Увидят девушку — споют, в душе любовь схоронят, и сосны над землей встают, и каждая в короне. О, разноцветный этот рай, тепло небесной выси. Захочешь жить — не умирай, все от тебя зависит. Ты славословие мое прими, Земля… Тоскую, хотел бы видеть я ее, огромную такую. 2 Но, золотистая, она людьми на всякий случай связана, оскорблена проволокой колючей. Разломанная на куски и в рассеченной коже — дороги на земле узки и над землею тоже. Так повелось из рода в род, что по равнине гладкой любой из нас идет вперед, но все-таки с оглядкой. Крадется около стены, чтоб не напали со спины. Глаза, биенье крови и руки наготове. Живет на свете лиходей, его богатство душит — к его услугам тьма людей и десять тысяч пушек. Он болен. У него врачи, он зол и мал, как кречет… Он говорит врачам: «Лечи…» Врачи больного лечат. Он изнемог, он одинок, и злую щепку эту, больную с головы до ног, сажают на диету, чтобы приятна и легка — секрет, конечно, найден: стакан парного молока и две тартинки на день. Но до здоровья далеко: он полтартинки гложет, пьет с отвращеньем молоко и больше есть не может. Зачем ему его дома, его суда и пушки? Приходит ночь, угрюма тьма — он жалок на подушке. Он беден, как старик любой, но вот к нему, глухому, веселый, чистый, голубой звонок по телефону. Он выслушал. Его щека вся дернулась, застыла, и поднялась его рука, рука больного старика, лиловая, как мыло. Он через силу поднялся — изломанный — с подушки. Он крикнул. Через полчаса заговорили пушки. И люди гибли той порой (чего им делать, бедным?) за то, чтобы стальной король стал нефтяным и медным. Он людям говорил: «Велю!..» И шли на битву снова, пока стальному королю несли стакан парного.