Выход из Случая

И две недели после того, до Случая с Ниночкой Кон, они были с Андреем ужасно счастливы. Никогда Светка так его не любила, как в эти дни, едва ночи прямо дождешься..

Никто, кроме Веры Петровны, и не знал еще. Это счастье, что дома не успела сказать. Дома и бабушке. А Кияткина — молодец, даже сегодня не напомнила ни полсловом, мол, помнишь, совсем недавно. Другая бы женщина — точно — не удержалась.

Вечером, после Ниночки, Светлана едва дотащилась домой. Крик этот так и стоял в ушах, будто все кругом этим криком кричало. И от этого крика тяжесть была в низу живота. Андрей еще пытался кормить. Нет, легла сразу. Зубы стучали. «Замерзла», — пожаловалась. Но про живот ему ничего не сказала. Андрей и так испугался, суетлив как-то сделался вокруг нее, тащил уже грелку. «Грелку не надо…»

Зачем-то кинулся руки ей растирать, теплые были руки, просто — озноб внутри. «Бедная ты моя! Ну, чего сделать, скажи?! Может, в больницу позвоним? Может, еще обойдется?!» Дозвонился в Раухфуса. Плохое, видно, ответили. «Ничего еще не могут сказать», — перевел для Светланы, пряча глаза. «Понятно», — кивнула. Тяжесть такая в низу живота. Свернулась клубочком, так вроде легче. «Ну, чего еще сделать, Светик?!» — «Ничего, — улыбнулась ему. — Посиди просто рядом…» — «Да я ж от тебя на минуту не отойду! Куда же я отойду, когда ты в таком состоянии?» Близко присел на кровать. От его близости, от этой беспомощности его сейчас была в ней сладкая слабость, но боль не уходила.

Светлана закрыла глаза. Он сидел тихо, гладил ей волосы.

Зазвонил телефон. Андрей накрыл трубку рукой, будто телефон от этого замолчит, сообразил — снял, вместе с телефоном вышел на кухню, тихо прикрыв за собою дверь. Светлана наблюдала за ним сквозь ресницы. Разговор теперь был неслышен, так, глухие междометия через стенку.

Вернулся минут через пять. Потоптался возле кровати, присел рядом на корточки. «Тебе лучше, Светик?» — «Ничего, согрелась». — «Может, заснешь?» — «Может, не беспокойся…» Тронула его тихонько по волосам. «Знаешь, глупость какая, — сказал, помедлив. — Это Долгополов звонил. Чего-то надо ему посоветоватьея, новый же человек. Просил приехать». — «Сейчас?» — «Он хотел — сейчас. Но я говорю, конечно…» — «Поезжай, — сказала Светлана, зная, что он все равно не поедет. — Мне ж ничего не надо». — «Ты думаешь?» — вдруг сказал Андрей.

Он еще вроде бы колебался. Но она уже знала, что он соврал, что сказал Долгополову сразу — «да, буду через двадцать минут», может даже сам же и предложил приехать, и никаких мыслей о ней не было для него в этом разговоре, как только он прикрыл за собою дверь. Поскольку сам Долгополов вдруг позвонил ему домой, вечером, и срочно нуждался в его советах.

Светлана даже удивилась, как легко, безболезненно — будто давно в ней сидели — явились к ней эти мысли и как она в них уверена. И как почему-то ей страшно остаться сейчас одной, словно уход Андрея на какой-нибудь час переломит их жизнь. Но эту глупую мысль она, конечно, отогнала. Да, Андрею лестно, что Долгополов его зовет, но ведь корысти тут нет, он по-детски тщеславен и по-детски честолюбив, будто это новость. Долго помнит, что ему кто сказал, если по службе. А главное — как сказал. И обидчив тоже по-детски. Но ведь эта детскость Андрея, которую одна она понимала в нем, как раз и нравилась ей всегда…

Просто тяжесть в низу живота, вот и мысли.

«Поезжай, конечно…» Но она все еще надеялась, что он останется, увидит что-то в ее лице, не может не увидеть. «Я быстро, Светик! — Он уже одевался. — На часок буквально. Ты лежи только, не вставай». — «Лежу, куда денусь», — сказала Светлана уже даже с каким-то мстительным чувством — к себе, к нему, не поймешь и к чему. На пороге еще вздохнул: «Так не хочется тебя сейчас оставлять! Черт бы его побрал, Долгополова, с этим звонком! Не сердишься, правда?» — «Нет, иди», — Светлана опять прикрыла глаза. Вернулся, поцеловал торопливо, одеяло поправил. Дверь щелкнула.

Это было в двадцать один час одиннадцать минут…

Когда в час пятнадцать Андрей вошел, тихо звякнув ключами, на цыпочках, возбужденный и виноватый, все уже было кончено. Даже врача Светлана не вызывала. Просто она знала теперь, как это бывает. Покаянный блеск его глаз, бережные руки вокруг нее, его запоздалая суетливость и горячий шепот, в искренности которого Светлана была уверена и сейчас, не будили никаких чувств. Только усталость была. Желание, чтобы он наконец улегся и стало тихо. И сдавленная какая-то жалость, которая будто поскуливала в груди, не то к себе, то ли к нему, не понять даже — к чему…

Мама с дочкой, одинаково свесив носы, уже поднялись на выход. Светлана подвинулась возле двери. Им на «Лиговке», значит. Скоро «Лиговка». Федькина любовь— Людка Брянчик — махнет ручкой с платформы, если, конечно, она сейчас на платформе.

Литсотрудник многотиражки Хижняк вышагивал вдоль платформы станции «Лиговка», высоко поднимая худые длинные ноги, раскачиваясь и будто выбирая, куда ступить. Вдруг застыл, упершись настойчивым взглядом в какую-то одну точку. И теперь держал эту точку цепко, словно прицел. Толстый мальчик даже забежал впереди Хижняка, поискал, куда тот глядит. Но не нашел ничего интересного. Втянул громко носом и вернулся обратно к бабушке.

А Хижняк все стоял и глядел, не глядя и цепко…

Но то, что он видел, толстый мальчик все равно бы не мог увидеть.

Хижняк видел то, что никак ему не давалось. А сейчас вроде бы было близко. Он вдруг видел, как несуществующее заселяется живыми людьми, — этот с кошкой, та с фикусом. И неизвестно, откуда они взялись, но уже ясно, что тут не поменяешь: чтобы она вдруг — с кошкой, а он — наоборот — с фикусом. И все они, живые, будто съехались в новый дом, имеют уже ордера, но не знают еще, где чья квартира. Некоторые, правда, перепутали не то дом, не то ордер, и им вовсе придется убраться, со всеми их сложностями, любвями и сплетнями. А те, что останутся, постепенно угнездятся в несуществующих стенах, и так будет, будто жили тут век.

Должно когда-нибудь получиться.

И возникают они вроде из воздуха…

Сперва чувствуешь как бы дуновение, что оттуда должен возникнуть некто. Потом воздух туго сгущается, и уже видны смутные контуры — тяжелый живот, переносица, стертая дужкой до красноты, шлепанцы, отстающие с ног. А потом этот кто-то вдруг плюхается совсем рядом, и уже слышишь, как дышит с присвистом, как сыплется легкий пепел на черную юбку, видишь простой чулок, аккуратно заштопанный на коленке. И слышишь, как ее окликают картаво. Ага, там еще внук, оказывается. И твердые — молодые — шаги, это жена сына прошла. Сын еще есть. И замечаешь фотографию над кроватью — мужчина в никлых усах. Сильная ретушь, старая карточка. Муж, что ли? В войну, наверно, погиб.

Взявшись ниоткуда, они обрастают вдруг мелочным и немелочным бытом. И ты уже не в силах что-нибудь изменить вокруг них, в них самих. Только следишь с удивлением, как же они поступят, и крякаешь, если видишь, что делают глупость. Но ничего уже им не можешь сказать, потому что они-то тебя не видят и им на тебя наплевать..

Так Хижняк ощущал это сейчас, замерев посреди платформы на станции «Лиговка». Это было сейчас как вспышка. Но неизвестно, можно ли это донести до стола, сквозь длинный день — до ночи, когда он будет один в коммунальной кухне. Даже вроде и донесешь…

А получится, может, как у Мурашкина. Не графомания, но близко к тому.

Одно только Хижняк для себя знал точно. Что он почему-то приговорен к этому делу — писать. Хоть никто, кроме тещи, не ждет от него ничего. Варвара долго ждала. Но тоже устала. И Хижняк с чистым сердцем порадовался сейчас за Варвару, потому что он сам устал ждать. От себя самого. И мидии, конечно, надежней, радости от них больше…

Состав уже тормозил возле платформы и казался сейчас горячим от бега. Будто жаром дохнуло на Хижняка. Створки двери пришлись как раз напротив него. Растворились, выпуская женщину с девочкой. Прямо перед собой в вагоне Хижняк увидел Светлану Павловну Гущину. Обрадовался. Быстро шагнул в салон, высоко поднимая худые длинные ноги, словно лужи были кругом.