Выход из Случая

— Куда? — спросил, когда тоннель, свистя и раскачиваясь, понесся навстречу.

— В депо, — неохотно сказала Светлана.

— По мужу, значит, соскучились, — сказал Хижняк бодро.

— И это есть.

Хижняк поглядел ей в лицо внимательней, переменил тему.

— Интересное, Светлана Павловна, чувство, когда рано утром идешь после ночи в тоннеле. Вы замечали? Идешь. Еще свеженький, не развезло, рукав в мазуте, будто рельсы таскал на себе. Газеты раскладывают по прилавкам. А никто еще не читал! И весь народ тебе встречь. Деловой такой, хмурый еще с недосыпа, никто никого не поцелует, торопятся. Хоть бы один поцеловал! Нет, бегут…

— Газеты теперь запретили по нижним залам…

— Знаю. Ну, без газет. Особое какое-то чувство. Целый город бежит навстречу по своим рабочим местам. Спешит, детей в садик тащит. И наши всех должны развезти. Как-то чувствуешь вдруг близость людей, родство, что ли, какое-то. Хоть никого не знаешь и никто на тебя не смотрит. Знакомо вам это чувство?

— Слишком сложно, — сказала без интереса. — Но, в общем, знакомо…

Не очень она сейчас слушала. Но рада была, что Хижняк стоит рядом, словами своими дробит смутные ее мысли, уже надоевшие, и что в коричневой глубине его глаз дрожит настойчивое любопытство именно к ней. Может, и не одно любопытство, но это уже излишне.

— А я Павла Федоровича ловлю…

— Разве папа на линии? — удивилась Светлана.

— Подмена, — кивнул Хижняк. — Он меня искал утром. А зачем — не знаю.

— У них же в депо… — неопределенно сказала Светлана.

— Слыхал, — сразу понял Хижняк.

— Ну, наверное, как газетный таран…

— Тут на меня небольшая надежда, — усмехнулся Хижняк. — С Мурашкиным мы друг друга не очень-то понимаем.

— А Мурашкин вам комнату выбил, Кияткина говорила. Как лев, боролся на жилкомиссии…

— Странно, — Хижняк вроде бы не обрадовался. — Мне ничего не сказал, долго сидели, не говорил.

— Ну, может, не уверен еще. Скажет…

— Комната — кстати, конечно, — кивнул с раздумьем. — Только я еще не решил: останусь, уеду? Весной тянет, как гуся дикого.

— От себя все равно ведь не убежишь, — сказала Светлана серьезно.

— Мысль не новая, но волнует. Только я ведь, Светлана Павловна, от себя не бегаю. Любопытство гонит. Союз огромный, того и гляди, прозеваешь. Там тряхнуло, тут нефть открыли, где-то город родится, песец тявкает, верблюд линяет. Не могу, чтобы без меня. Обидно!

— Так вы жадный, Вадим Андреич, — засмеялась Светлана. — Это ж просто жадность, я поняла.

— Ага, жадный. Это вы точно определили, Светлана Павловна.

— А я нигде не была, — вздохнула Светлана, хоть сроду это ее не терзало. — Два раза в Крыму. Едва досидела срок, так по Ленинграду соскучилась. Живешь вроде — город и город. А уехала — не могу…

— Есть своя мудрость — расти на одном месте, как дерево…

— Спасибо, — засмеялась Светлана. — Сравнили!

— Я ж не в том смысле, — теперь и Хижняк засмеялся.

Замолчали легко. Перегон летел — темный, гулкий, мелькая будками связи, знакомыми светофорами. Приближались уже к «Чернореченской».

— Печально, что Гущин такой красавец, — сказал вдруг Хижняк.

— Чего ж тут печального? — легко спросила Светлана. — На красивого человека и поглядеть приятно.

— А как у такого красивого жену отбить, а, Светлана Павловна?

Она будто бы не услышала.

Состав как раз тормозил. «Чериореченская»…

— Я вас покину, — сказала. И уже ее рядом нет.

Хижняк смотрел в открытые двери, как она уходит. Легкая, держа спину почти балетно, только косы тяжелые, косы светились на темном кителе, и концы их чуть-чуть курчавились. Не хотел, но сморозил.

14.08

Женька шла быстро, почти бежала. Инстинктивно знала, что спасение для нее сейчас в быстроте, быстро перебирать ногами, двигаться неостановимо. Хотя что за спасение и от чего?..

В мозгу вспыхивали и гасли слова телеграммы, как будто кто-то выжигал их красным огнем на черной доске. Когда она получила телеграмму? Вчера. Не может быть, чтобы только вчера. Нет, вчера. Каждое слово Женька видела сейчас крупно. Не беспокойся! Заболел! Ничего! Серьезного! Приезд! Откладывается! Позвоню! Скучаю! Целую! Но смысла она не понимала сейчас. И зачем-то считала, сколько же слов. Десять слов? Да, десять. Круглая цифра. Десятка тоже вспыхнула красным огнем на черной доске. И пропала. Сколько же стоит слово? Кажется, три копейки. Если срочная — больше. Но тут же ничего срочного. Значит, три надо умножить на десять. Никак не могла умножить. Так, тридцать. Но ведь адрес еще! Она забыла про адрес. Сколько-то нужно еще прибавить. Красные цифры вспухали на черной доске. И гасли.

Она думала, что его жену зовут Женька. Но ее зовут Маша. Хорошее имя, простое. И насчет Дворца он с трудом договорился. Конечно, каждому хочется во Дворце. Она стоит, вся в белом и нежном, будто принцесса, и видит себя в зеркалах. А он спускается к ней по мраморной лестнице. «Женька, — говорит он, — некст слайд, плиз!» Нет, он же говорит: «Маша». Это Маша стоит на лестнице, прекрасная, как принцесса. Она закончила аспирантуру и наконец согласилась быть его принцессой. И он сбегает к ней по мраморной лестнице. Рыжеватые, легкие волосы. Черный свитер. Очки…

Но лица его Женька больше не видит.

Она даже остановилась. Черный свитер. Рыжеватый пушок на щеках. Длинные пальцы, музыкальные — так считается. Но слух у него плохой. Нет, лицо?! Еще раз. Свитер. Очки. Оправа коричневая. Ямочки, это когда смеется. Ресницы. Нет, лицо ускользало…

Она вдруг забыла его лицо.

Ужасно глупо она сказала: «Здравствуйте, я — Женя». Ах, очень приятно, мы пойдем к нему в гости и это будет сюрприз. А как надо было сказать? Здравствуйте, я — Маша…

Кто-то крикнул прямо над ухом:

— Задние, скажите, чтоб больше не занимали! Щас перерыв буду делать.

Женька стояла перед ларьком, где давились за апельсинами. Продавщица — та самая, только злая теперь, как оса, — громко ругалась с пожилой женщиной, что апельсины не мятые, а просто такие есть. Корка мятая, корку можно не кушать. А внутри апельсины свежие, прямо со складу, кто хочет — берет. Нечего рыться руками, не на базаре…

Но Женька не узнала сейчас этот ларек. Старичок в кепочке позвал ее почти что уже от прилавка:

— Девушка! Девушка в куртке, ты тут стояла!..

Вообще-то, Женькина очередь уже прошла, но старичок ее помнил, хотел всунуть впереди себя, уже подвинулся.

Женька шарахнулась от ларька.

Нет, забыла его лицо. Не вспомнить…

Круглая площадь была сейчас перед ней. Тупо бежали друг за дружкой машины, казалось — обреченные бежать так всю жизнь, по кругу, не умея свернуть, без смысла. И фары их были вытаращены, как слепые глаза. И колеса тупо взбивали серую пыль, чтоб она носилась тоже по кругу. Оседала на желтых домах, обступивших площадь, на деревьях, изломанно раскидавших над площадью черные ветки в беспомощном зеленом пушке, на уродливо-огромную букву «М» над круглым зданием станции метро «Чернореченская», на торопливых прохожих, на угрюмую дворничиху с плоским лицом, подметавшую эту пыль перед входом в метро.

Ничего этого Женька вроде сейчас не видела.

Но видела именно так, смещенно и страшно. Будто колючий огненный шар разрастался у ней в груди и сжигал сейчас ее сердце. И сердце было сейчас уже черное, как головня. И все стало черным кругом…

14.10

Состав машиниста Комарова — тридцать первый маршрут— отошел от станции «Адмиралтейство».

ДВР что-то стал подсвистывать, дверной воздухораспределитель, — это новость. Комаров поискал в Журнале ремонта. Нет, не новость. Неделю назад была запись, что свист. И позавчера. Ладно, еще запишем. Если б машина была его, не слез бы с ремонтников. Но Белых Арсений Прокопьич настоять не умеет, всю жизнь страдает от своей деликатности. Теперь грудная жаба еще привязалась, на пределе ходит Белых…