Первые гадости

— Папа — гадость… Папа — фука… Папа не любит нашу девочку.

Остается одна Светлана Климова, то есть остается обнять кошку и, глядя в ее голубые глаза, искать выход самой…

Пока Победа искала выход в голубых глазах кошки, московская группа участников, сбежав из зоопарка, вернулась к прежнему московскому существованию, а иногородняя труппа бичевала по городу, наслаждаясь обилием пищи и общественных уборных, и вовсе не рвалась с гастролей в Куросмыслов, который погибал без передовиков. Ночевали они на стульях в подвале, где репетировали дуэтом Чертиков и Чертокоза на унавоженные стихи Барто, а днем колобродили, как по загранице. Жили в подвале и Воронья принцесса, которая никуда не спешила, и Четвертованный, который не спешил воссоединиться с семьей. Семен Митрофанович поселился в подвале потому, что выше жил глубокий старик, к которому дисквалифицированный пророк привязался, как уличная собачка, каждый день бегал за советами, умолял спасти от тоски и надеялся, что Макар Евграфович каким-нибудь неосторожным словом озарит его вновь.

— Может, мне уйти в разбойники? — пытал он старика. — Многие честные люди перед смертью так поступали. Дубровский был разбойником, Соловей-разбойник был разбойником…

— Может, мне уйти с цыганами, — пытал он старика, — и гадать за деньги судьбу прохожим? Среди цыган ведь и бароны были…

— Может, мне просто уйти и повеситься в подвале, — пытал он старика, — раз я такой недоумок в общем представлении?..

Макар Евграфович терпел его, чувствуя себя психиатром и вообще из сострадания, которое он питал даже к высокопоставленным коммунистам.

— Если вы очень любите жизнь и людей, а не только свои фантазии в жизни и людях, уйдите домой к жене и будьте всегда рядом, — предлагал глубокий старик. — Вам нужен уход женскими руками, и болезнь, глядишь, отступит.

— А куда я брошу Воронью принцессу? В урну, что ли? — спросил Семен Митрофанович. — Она же без родителей, без документов и живет на белом свете подпольно. Даже у мусора есть сопроводительная бумажка и хозяин на свалке, а бедное дитя… — тут он заплакал по привычке.

Но Макар Евграфович заверил, что через коллег в ЖЭКе вернет Воронью принцессу в советское гражданство, обучит грамоте и пристроит к метле или станку. Недавно очарованный глубоким стариком Семен Митрофанович вдруг разочаровался его житейской логикой и даже стал подозревать Макара Евграфовича в психической неполноценности, как всякого раба житейской логики, не подозревая о взаимности подозрений. «Зря я ему доверился и животное электричество в зоопарке предал. Теперь вот пойду искать неизвестно что опять сызнова», — подумал Четвертованный и, успокоившись за судьбу бывшего апостола, пошел домой и сказал дочери:

— Все в этом мире так переменчиво и ненадежно. И если сейчас откроется дверь и войдет человек по имени Константин, что в переводе означает постоянный, то я тебя за него замуж отдам.

Сени тут же оделась понаряднее, не прекословя отцу, и пошла к Лене-Юре, который успел отойти от ежедневных синяков и собирался на работу.

— Ты еще мой поклонник? — спросила Сени.

— А что ты делаешь с поклонниками? — спросил осторожный Леня-Юра.

— Я ими пользуюсь, я их мучаю, я о них туфли вытираю, которые они обслюнявливают поцелуями.

— Об этом не может быть и речи, — сказал Леня-Юра — Когда вернется Ерофей Юрьевич, он опять захочет пользоваться мной единолично: днем — на работе, а вечером — за игрой в шахматы.

— Ну что ж, — сказала Сени, — я найду себе другого мужчину, который оценит меня по достоинству.

— Облегчи себе поиски: сходи к магазину «Ветеран», — посоветовал Леня-Юра — Там в любой очереди любому хватит твоих достоинств на счастливую пенсию.

Сени очень поумнела после Куросмыслова, поэтому сообразила, что позой тут ничего не добьешься, и сказала:

— Если серьезно, без шуток — я собралась замуж в ближайшее время.

— Это другой разговор, — сказал Леня-Юра — Я тоже думаю жениться хоть завтра.

— Завтра не получится, хоть я и не против, — сказала Сени. — Мой отец совсем обезумел и требует, чтобы моего мужа непременно звали Константин.

— Но я и без того уже Леня-Юра Чашкин-Чищенный! А теперь и не выговоришь: Леня-Юра-Константин Чашкин-Чищенный-Четвертованный! Подумай, как я за зарплату расписываться буду!

— Фамилию можно не менять, папа не настаивал.

— Стать Константином займет месяца три, — прикинул уже опытный в переименованиях Леня-Юра и с грустью посмотрел на портрет государственного руководителя в газете. «И тебя скоро в черную рамку, — подумал он. — Но выбора у меня нет. Придется пожертвовать еще одним генсеком ради собственного благополучия».

— Только чтоб без обмана, — предупредила Сени. — Я не собираюсь с тобой время терять.

— Ты сама смотри не передумай, — буркнул Леня-Юра.

— Ну, — сказала Сени, — замуж я, считай, вышла Теперь, как честная девушка, пойду устраиваться на работу.

— А поцелуй в залог? — спросил Леня-Юра.

— Я же специально предупредила — как честная девушка. Будет штамп — обцелуешься.

С минуту они смотрели друг на друга, как два глухонемых, остановившихся поболтать, но Леня-Юра все равно ничего не добился, только руки отбил и нос покорябал без толку…

Спустя два месяца от отъезда делегации куросмысловцам стало яснее ясного, что их город и сами животы обречены без сгинувших в Москве передовиков. Давно стал асфальтобетонный завод в ожидании директора и четких команд с повторением. Хулиганье, командированное законом на пожизненное исправление, бесцельно шлялось по городу дни и ночи напролет, наплевав на социалистическую норму поведения и дурными поступками намекая одноглазым, что они — неимущие второго сорта. Затухли печи литейного цеха ГРЭС, беспризорная бригада Ивана Матреновича ломала куросмысловские семьи и направо-налево и сверху и снизу угощала плотской радостью отличников боевой и политической подготовки. Бобры (или кто там за них себя выдавал) из окрестного заказника перевели три гектара леса и настырно подбирались к последнему — четвертому. «Сгорели» и пропали пропадом путевки на южный берег Крыма: не нашелся герой распределить их без председателя профкома, — хотя раньше все считали, что председатель даром ест хлеб. Но действительно трагедией обернулся отъезд главного снабженца, ибо за два месяца куросмысловцы проели и пропили все закрома легкомысленно, а откуда брать новый продукт — не ведали, и директив не поступало — сообщали почтальоны. На центральном складе гулял ветер, какой не помнили с революции, Пелагеич гонял палкой голодных крыс, а метелкой — ворон, Чищенный прятался в шкафу, так как на него уже поступили заявки от трех хозяйственных магазинов. Первый секретарь чувствовал себя по-настоящему в сложной обстановке и звонил косоглазке ежечасно, ругал ее на чем свет стоит и требовал, требовал, требовал, толком даже не зная чего: то очертя голову нестись в Москву за передовиками, то обеспечить продовольствием и функционирование, а то еще что-нибудь себе лично. Заваленная служебными записками и разнарядками, косоглазка жила в кабинете главного снабженца и не сдавалась перед превосходящими ее силами трудностями. Два недостатка, которые обычно мешали ей существовать счастливо: мгновенная бестолковость и постоянная обидчивость, — теперь помогали выдержать неравный бой с неизвестным врагом и напряженный ритм, заданный первым секретарем зачем-то, но все равно косоглазке казалось, что она без устали стучит в дырявый барабан и кулаком попадает в дырку. Волевое напряжение организма косоглазка вызывала сама, когда, закрыв глаза и стиснув зубы, собиралась дать ход какой-нибудь бумажке, но собиралась дольше, чем Наташа Ростова на первый бал.

— Помог бы ей, — предложил, наконец, Пелагеич, вытащив за шкирку Чищенного из шкафа. — Она ж дура набитая, другим глазом видно!

— А ты представь человека, который ломает себе пальцы правой руки, чтобы писать левой сикось-накось, — предложил Ерофей Юрьевич. — Твоя косоглазка из такой породы, такая же бестолковая и бескомпромиссная. Не пойду ей помогать. Все равно прогонит и обматерит.