Страница 15 из 42
Но разве эволюция мира идей – не прерогатива психолога или историка? Нет, мне хотелось сохранить образ мысли естественной науки. Для историка важны знаки: письмена, имена, государства и их правители. Естественник же на придворные интриги внимания не обращает: для него люди – живые существа, которые перемешаются в пространстве и времени.
Однако эволюция – все же история, пусть даже естественная. Есть у нее свои интриги, свои письмена, имена и государства. А научные идеи образуют настоящий лабиринт. Иметь бы книгу, позволяющую в нем ориентироваться! Теперь, как я понимаю по прочтении, у меня в руках именно такая книга. Это «Развитие эволюционных идей в биологии» Николая Николаевича Воронцова (выпущена в 1999 году в Учебно-научном центре довузовского образования МГУ).
Для биологов Николай Воронцов – легендарная фигура. Выдающийся ученый, выдающийся организатор. Академик, депутат, министр и одновременно – преподаватель, путешественник, активист «зеленого» движения. Зоолог с мировым именем. Обладатель множества титулов. Но рассказывать о личности Воронцова я могу только с чужих слов.
Стоит ли их переписывать? Тем более что на страницах «Знание – сила» о нем уже писали А. Яблоков, А. Емельяненков (2000, № 2) и С. Смирнов (2001, № 4), лично знавшие Воронцова. Мне остается только сожалеть, что я знакомлюсь с мыслями Николая Николаевича лишь на бумаге (зная, насколько скупо отливается опыт ученого в печатном слове).
И что же книга? Толстая и не по специальности, подумалось вначале, едва ли прочту до конца. Однако текст оказался легким, элегантным и умным, и каким-то образом захватывал внимание, причем в последних главах (где читатель обычно устает и норовит пролистать мимо) захватывал особенно.
Уже предисловие книги удивительно. В нем перечисляются десятки имен, которые для нас, молодых биологов, были чем-то вроде иконостаса, помещаясь на корешках учебников или в названиях законов. Шмальгаузен, Любишев, Гаузе, Добржанский, Айала, Майр – нам не ближе, чем Кювье или Мендель. Для Воронцова же все они – живые люди, коллеги, их идеи известны ему во всей полноте, в контексте повседневной жизни. Черновой вариант книги прочел известный историк Лорен Грэхэм. Сергей Мейен изучал рукопись как титульный редактор.
В период, когда создавалась эта книга, Воронцов побывал в Кембридже и Дауне, где жил и работал Чарльз Дарвин, знакомился с архивами Линнея, был в Парижском музее естественной истории, где когда-то спорили и работали Ламарк, Кювье и Жоффруа Сент-Ил ер, в Бразилии, на Таити и на Борнео, где накапливали багаж наблюдений Дарвин и Уоллес, и во множестве других памятных мест, где разворачивалось действие «эволюции эволюционизма». То есть книга включает не только исследования историка, но личный опыт и впечатления.
Автор, таким образом, выступает как исключительный знаток пространства научных идей и персоналий. Кроме того, для него прозрачны и другие пространства: географическое (за плечами опыт множества экспедиций – на шести континентах) и палеонтологическое (все-таки эволюционист). Наконец, Н.Н. Воронцов – не кабинетный теоретик, а зоолог и натуралист, глубоко знающий биоразнообразие.
Описывая, как изменялись представления людей о природе, большинство известных мне авторов брали за точку отсчета античных мыслителей. На мой взгляд, такой подход – эрзац. Что, кроме десятка философов, никто больше не задумывался о природе? А охотники, которые знали о мире живого поболее многих ученых? У Воронцова все не так. Он рассказывает о развитии представлений ab ovo – от первобытных людей и до наших дней, отдавая должное знаниям палеолитических охотников, но и захватывая самые новые течения в биологии.
Обзор донаучных представлений охватывает не только Европу, но и Китай, Америку и другие регионы. От античности и средневековья – к науке нового времени.
Затем – первый синтез, когда Дарвин и Уоллес объяснили причины эволюции, создав некую твердь среди хаоса тогдашних гипотез.
В XX веке – второй синтез, объединивший достижения дарвинизма, генетики, систематики, палеонтологии и экологии. Его результатом стала синтетическая теория эволюции.
Но это вовсе не коней истории. Для меня самой интересной оказалась заключительная часть книги: «Источники третьего синтеза». Какой становится теория эволюции, вобравшая самые современные достижения биологии? Например, открытие таких явлений, как симгенез, параллелизм, вирусная трансдукция, нейтрализм и неравномерность эволюции? Как должна выглядеть модель эволюции, если принять во внимание масштабность хромосомного видообразования? (Кстати, Воронцов сам стоит у истоков его изучения.) Наконец, что немаловажно, третий синтез призван учесть закономерности психологии и философии науки. Ведь причина очень многих споров кроется в устройстве умов, а не явлений.
Мне бы хотелось, чтобы теория «третьего синтеза» была взята на вооружение и моей наукой – антропологией, которая по традиции несколько сторонится биологии. Сегодня это отчуждение теряет смысл, ибо новая эволюционная теория – весьма тонкий и искусный инструмент, и можно не бояться, что она породит прямолинейные суждения, превращающие антропологию в «зоологию человека».
Книга Воронцова насытила «вакуум» далеко не полностью. Для полноты картины хотелось бы «знать в лицо» еще и вненаучные представления – мощные потоки обыденного и мифологического знания, реки слухов и страхов. Кто только не противостоит синтетической теории эволюции: научные «ереси» и всевозможные религиозные течения, мистицизм, паранаука. Все они предлагают свои модели эволюции, которые тоже нуждаются в анализе – спокойном, без обличения «лжеучений». Но в книге, как следует из ее названия, и не ставилась цель охватить вдобавок вненаучные знания. Она и без того вмещает огромную информацию. Хотя, очевидно, Н.Н. Воронцов мог бы немало об этом рассказать: эволюционист, как никто другой, постоянно сталкивается с неприятием в обществе научных идей.
Мне самому нередко приходится слышать: «А я не согласен с учением Дарвина!» от людей, не имеющих ни малейшего представления, что это за учение. В свое время, устав возмушаться, я принялся изучать причины этого противостояния. Вел подкопы со стороны философии познания и культурной антропологии. Но важно было зайти и с другой стороны: как действовало на общество научное слово? И здесь очень помогла книга Н.Н. Воронцова.
В частности, с ее помошью удалось раскрыть одно противоречие. В обыденном сознании имя Дарвина в первую очередь ассоциируется с идеей «человек произошел от обезьяны». Аещебытуют представления, что некий «молодой повеса», слегка подучившийся медицине и теологии, отправился в морское путешествие, откуда привез ицею «древа жизни» и где создал сомнительную теорию эволюции, рассматривая клювы галапагосских вьюрков. Но когда я стал читать работы Дарвина об усоногих рачках и растениях, поразился: да ведь это был скрупулезнейший ученый! Неужели он был способен на те поверхностные суждения, которые ему приписывают? Да был ли такой Дарвин?
Оказывается, многие штампы, определяюшие отношение к дарвинизму, появились благодаря его восторженным почитателям, среди которых в России большое влияние имел публицист Дмитрий Писарев, а в Германии – Эрнст Геккель. Высокообразованный ученый и талантливый популяризатор, Геккель оказался «большим дарвинистом, чем сам Дарвин». Впрочем, я не собираюсь пересказывать содержание книги Н.Н. Воронцова. А предлагаю просто открыть ее и очутиться во второй половине XIX века.
Николай Воронцов
Эрнст Геккель, который был большим дарвинистом, чем сам Дарвин
В середине XIX века научное и общественное мнение начало склоняться в пользу дарвиновской концепции, несмотря на то. что против нее выступили такие авторитетные ученые старшего поколения, как Оуэн, Седжвик и Агассис. Однако это происходило только в англоязычных странах, чья наукаещене занимала ведущих – как сегодня – позиций во всем мире. Дарвиновской концепции еще только предстояло завоевать континентальную Европу. В этом «завоевании» огромную и противоречивую роль сыграл Эрнст Геккель (1834 – 1919).