Легенда о Вавилоне

Но известно и другое: Жанне д'Арк было невероятно страшно, мысль о костре повергала ее в немыслимый трепет. Но еще невыносимее была для нее мысль, что посланцы Господа — ангелы, говорившие с ней голосами св. Михаила и св. Екатерины, ее оставили. Иеремии тоже было страшно, и он тоже сомневался. Он тоже не знал, а не оставил ли его Господь? «Ты, Господь, знаешь! Вспомни обо мне, позаботься… Почему моя боль не проходит, рана моя не заживает, исцелиться не может? Для меня Ты стал потоком пересохшим, водой ненадежной»[403]. Но он все равно шел до конца — потому что не мог иначе.

Не так удивительно, когда чудеса совершает человек, чувствующий за собой невероятную силу, поддержку Божескую или людскую. Много больше поражают судьбоносные свершения человека, неуверенного в себе, в призвании своем, в мощи своей. Повесть об одолении сомнения заключает в себе одну из важнейших глав в духовном наследии Иеремии. «…Слово Господне обратилось в поношение мне и в повседневное посмеяние. И подумал я: не буду я напоминать о Нем и не буду более говорить во имя Его; но было в сердце моем, как бы горящий огонь, заключенный в костях моих, и я истомился, удерживая его, и — не мог»{96}. Огонь, струившийся «в костях» пророка, оказался сильнее всего — и тягот, и сомнений. Иеремия первым оставил свидетельство о преодолении собственного духовного кризиса. Поэтому спустя много лет отдельные фрагменты его Книги будут определять то как «Исповедь», то как «Историю бедствий» — комментаторы иеремических текстов станут использовать названия самых откровенных, самых душевыворачивающих произведений европейской мысли: «Confessiones» Августина и «Historia calamitatum mearum» Абеляра. Августину и Абеляру тоже было в чем покаяться и о каких бедствиях рассказать. За исключением ряда псалмов нет в Ветхом Завете более исповедальных, более по-человечески искренних текстов, чем тексты Иеремии. Нет там и более объемного человеческого образа, нежели фигура мятежного пророка[404]. Сомнение же было свойственно всем, даже величайшим из живших, и ярчайшее тому свидетельство доносит уже Новый Завет. Но об этом, как и о влиянии Иеремии на раннее и позднее христианство, мы скажем чуть позднее.

Вернемся теперь к пророку из Анатофа, к месту, которое занимал он в тогдашнем иерусалимском обществе, в духовном мире Иудеи. Главное состоит в том, что Иеремия — одинок. Он одинок перед народом, но, что еще важнее, и перед Богом. Именно к Нему обращается пророк в минуты тяжелейшего отчаяния своего, именно с Ним говорит он один на один. Концепция личного общения с богом[405], нашедшая свое позднее воплощение в индивидуальной молитве (в том числе христианской) восходит к Иеремии, к его обращению ко Всевышнему без каких-либо посредников. Идея о том, что между отдельным человеком и Богом больше никого нет, что они могут общаться напрямую, несла и несет в себе невероятную силу — идейную, философскую и этическую. Роль ее в духовном развитии цивилизации переоценить невозможно. И началось это с того момента, когда, помимо передачи воли Господа и задавания ему вопросов, относящихся к исполнению этой Воли (что делали предшествовавшие иерусалимскому изгою великие пророки), Иеремия спросил Его о том, что больше всего волновало сына Хелкиина: «Праведен будешь Ты, Господи, если я стану судиться с Тобою; и однако же буду говорить с тобою о правосудии: почему путь нечестивых благоуспешен, и все вероломные благоденствуют?»{97} Так в истории человечества началась новая глава, чего, как обычно, никто не заметил.

В этом же разделе Книги Иеремии содержится и косвенное указание на то, что в противовес сообщениям Книги Царств религиозная политика последних иудейских царей вовсе не была отступнической. Поздняя традиция прочно выводила все «беды Израиля» из культовых нарушений, допущенных его владыками[406]. Поэтому все последние обладатели иерусалимского престола и «делали неугодное в очах Господних». Достоверность этих сведений ставилась нами под сомнение и, когда Иеремия, говоря об отношении «благоуспешных» и «благоденствующих» к Господу, свидетельствует: «В устах их Ты близок, но далек от сердца их»[407], — не подтверждает ли это, что власть имущие продолжали демонстрировать формальную верность общему израильскому Богу? Но, с точки зрения пророка, эти декларации не подтверждались конкретными политическими поступками. Какими же?

В деятельности последних израильских царей есть одна общая черта — желание участвовать в переделе ближневосточного мира, следствием чего являлось абсолютно непоследовательное, часто предательское обращение со всевозможными союзниками и сюзеренами. Последнее особенно плохо сказалось на судьбе Иудеи. Нам говорят о том, что мир, возникший после падения Ассирии, казался неустойчивым и неопределенным, и никто не мог предсказать того, что Нововавилонская империя достаточно быстро заменит Ассирийскую. Хаотическую картину дополняло вторжение на Ближний Восток кочевников-скифов, а на далеком северо-востоке к концу VII в. до н.э. возникло новое государство мидян, из вассалов которого спустя всего несколько десятилетий вырастет следующая мировая империя. Поэтому, дескать, желание иерусалимских царей половить рыбку в мутной воде не должно было казаться современникам столь уж необоснованным. Нет, возразим мы, всего за несколько лет — от гибели Иосии до битвы при Каркемише, все внешнеполитические реалии должны были стать абсолютно понятны. Не стоит недооценивать степень информированности сторон: они прекрасно знали о возможностях царей египетского и вавилонского. Но настолько, кажется, велика была сила тогдашнего иудейского государственного мифа, что ни один правитель не смог противостоять желанию народа поставить знак равенства между богоизбранностью и политическим могуществом (сходные мысли не раз посещали и другие нации). Возобновленный договор — завет с Богом означал Его помощь. Благодаря этому Иудея должна была возвыситься над прочими землями и уж как минимум стать независимой от поклоняющихся ложным богам имперских соседей. Не действовать в соответствии с этой парадигмой иудейские цари не могли — и народ им бы этого не позволил.

Иеремия же не только полностью оценил значение битвы при Каркемише, но впервые дал задокументированную оценку гибельному политическому курсу Иудеи, что сразу привело его к столкновению с власть имущими{98}. Не исключено, что до того времени он был личностью не слишком известной, окруженной узким кругом слушателей и почитателей[408]. Никакой официальной возможности воздействовать на общественное мнение Иеремия не имел, но, по-видимому, успел наделать немало шума, вследствие чего оказался в заключении[409]. Останавливаться на полпути было не в правилах пророка, поэтому он прибег к совершенно новому способу распространения собственных воззрений: приказал своему ученику Варуху их записать, а потом зачитать в Храме «вслух народа». Акция эта была беспрецедентна и чуть было не стоила Иеремии жизни. Именно здесь впервые повествуется о первой несомненно прижизненной письменной фиксации пророческих речений.

Вызвано было это, еще одно революционное в культурном смысле событие, невозможностью традиционной устной пропаганды и притеснением со стороны властей: заслушав содержание первого свитка творений Иеремии, иудейский царь его по кусочкам «отрезывал писцовым ножичком и бросал на огонь в жаровне»{99}. Из этого можно заключить, что отношение сильных мира к неприятной для них информации почти не изменилось за последующие две с половиной тысячи лет. Стоит отметить и культовый, в некотором смысле шаманский способ действий царя Иоакима: он полагал, что методичное сожжение пророческих текстов, совершенное в присутствии «всех вельмож», лишит слова Иеремии заключенной в них силы. Сходными побуждениями руководствовались и более поздние политические деятели, поступавшие таким же образом, что опять же свидетельствует о глубоко укоренившемся в них первобытном мышлении. Пророк совершенно справедливо упрекал правящий класс Иудеи за отступление от «путей Господних»: верующему человеку не придет в голову мысль о том, что Слово Божие и даже Слово вообще можно каким-либо образом уничтожить. Для идолопоклонника же подобная идея борьбы со Словом может показаться и привлекательной, и выполнимой. Так, даже по малым, не поправленным девторономическим редактором деталям текста, можно установить, что у Иеремии были все основания к гневному осуждению отступивших от Господа современников, хотя он вряд ли мыслил в подобных категориях.

403

Иер. 15:15, 15:18 (Книга Иеремии / Пер. Л. В. Маневича. М., 2001. Этот перевод является одним из лучших, выпущенных РБО, и мы будем использовать его наравне с СП). Ср. синодальную версию того же фрагмента: «О, Господь! Ты знаешь все; вспомни обо мне и посети меня… За что так упорна болезнь моя, и рана так неисцельна, что отвергает врачевание? Неужели Ты будешь для меня как бы обманчивым источником, неверною водою?»

404

Эпический образ Давида могли бы дополнить приписываемые ему псалмы. Если принять, что герой Книги Царств был их автором, то нашему взору предстанет личность, сравнимая с Иеремией по глубине и трагическому масштабу. Однако признать эти псалмы полностью принадлежащими царю Иудейскому невозможно и тем более нельзя делать на таком шатком основании какой-либо психологический анализ.

405

Неизвестно, насколько прочно связанная с уже упоминавшейся древневосточной — поздневавилонской — концепцией личного бога. Некоторые места Книги Иеремии также напоминают о месопотамской традиции «жаловаться» богам на жизненные невзгоды и несправедливости. Однако громадна и разница между Иеремией и его, говоря условно, вавилонскими предшественниками, ибо пророк не столько молит Господа, сколько Ему служит, и именно верным служением этим подвергает себя тяготам и опасностям.

406

Отдельный вопрос: насколько все прегрешения последних царей Иудеи могли быть «изобретены» поздним историком (Dtr2)? Насколько нуждался он в философско-религиозном объяснении гибели Иудеи и насколько необходимо было ему найти это объяснение в богоотступничестве власть имущих?

407

Иер. 12:2. Л. В. Маневич дает: «Ты у них с языка не сходишь, но далек от их сердца» (Книга Иеремии / Пер. Л. В. Маневича. С. 68).

408

Сохранившиеся в тексте Библии сведения о Иеремии позволяют утверждать, что он был выходцем из той группы священнического сословия, которая должна была возвысится во время правления Иосии, но вряд ли будущий пророк занимал значимую государственную или культовую должность.

409

Иер. 36:5. С этого выступления началась его диссидентская карьера.