Легенда о Вавилоне

Это обстоятельство вынудило мать положить дитя в тростниковую корзину и отправить ее по реке навстречу чудесному спасению и не менее чудесной дальнейшей судьбе — от сына садовника до властелина империи.

Однако не меньшее впечатление, чем возвышение царства Аккада, произвело его падение, следствием чего стали первые известные нам опыты в области философии истории. До этого шумерская мысль объясняла переход лидерства от одного города к другому тем, что боги переносили свою благодать (термин анахронический) из города в город в силу собственной же божеской прихоти. Последним событием в этом ряду стала победа Саргона над предыдущим местным гегемоном — властителем города Уммы, незадолго до этого подчинившем себе Урук, Ур, Киш и в последнюю очередь Лагаш (из которого до нас дошло значительное количество документов и чья политическая история поэтому выглядит наиболее когерентно).

Интересно, что политические события, предшествовавшие воцарению Саргона — войны между шумерскими царьками, дворцовые перевороты, даже государственные реформы — известны ученым не так плохо. Любая монография широкого профиля, посвященная начальной истории Древнего Востока, излагает эти события довольно подробно и относительно живо. Но реальных людей мы за ними не видим, не чувствуем, не сопереживаем им, хотя наверняка и в те далекие времена хватало страстей и потрясений, драм государственных и личных. Вряд ли кому-либо удастся соединить тогдашних владык в связный ряд, интересный для кого-то, кроме специалистов, и который бы смог соперничать в нашем воображении с греческими и римскими героями, описанными Плутархом и другими великими историками древности. Ведь чтобы сделать из хроники историю, нужны детали, не обязательно правдоподобные, главное — красочные. А их в описании досаргоновской истории немного — и почти все посвящены Гильгамешу, а не его отдаленным наследникам из Лагаша и Уммы.

В итоге ученые оказываются заложниками древних текстов. Историк сегодняшний не может обойтись без писателей тех далеких эпох, которые он изучает, — они навечно повязаны через время. Мы принимаем, вынуждены — но и должны! — принимать точку зрения авторов конца III тыс. до н.э. и следовать их рассказу. Только тот человек, чей образ казался особенно важным тогда, может стать интересным и для нас.

Первым историческим деятелем, биография которого становится расцвеченной подробностями, является Саргон. Именно поэтому он оказывается в центре, точнее, даже в начале месопотамской и мировой истории — первый садовник, ставший императором, первый человек, о котором были сочинены легенды. При этом Саргон, в отличие Гильгамеша и других легендарных героев шумерского эпоса, остался личностью реальной, плотской, и не превратился ни в бога, ни в персонаж художественной литературы. Чего хотя бы стоит рассказ о том, как уже стариком Саргон был вынужден бежать от мятежников и прятаться в канаве, дабы спастись[113]. Все равно было очевидно, что аккадец каким-то образом обрел благоволение богов, не раз спасавших его от верной смерти, — покровительство, его потомками постепенно утерянное[114].

Вообще, судя по дошедшим до наших дней текстам, действия богов были шумерам не очень понятны. Интересно, кстати, что постепенно эпические герои (в первую очередь Гильгамеш, но не он один) начали вступать с богами в конфликт, чаще всего безнадежный, но явно одобряемый авторами древних сочинений, или, по крайней мере, восхищающий их своей храброй наглостью.

Рассказ о гибели Аккада занимает в философском смысле положение промежуточное. Причины потери городом божеской милости по-прежнему неясны, а перипетии борьбы Нарам-Суэна — внука Саргона — с небесным предопределением удивляют своей внешней нелогичностью: царь сначала пробует перестроить храм Энлиля, дабы умилостивить непонятно чем разгневанное божество[115], но по ходу дела забывает о первоначальном намерении и переходит к богохульному разрушению «дома бога». В конце концов царь бесповоротно осуждается рассказчиком, а Аккад проклинается сонмом небесных богов и подвергается уничтожению. Текст этот историчен лишь отчасти и, по-видимому, является памятником историко-философской или религиозной мысли древних, нежели рассказом о реальных событиях.

Интересно, что в нем же содержится яркая картина жизни первого в истории человечества мегаполиса — прямого предшественника и Вавилона, и многочисленных городов будущего. Не лишившая еще город своей благосклонности, Инанна заботится о том, чтобы «в людных местах по праздникам бы толпились, вместе трапезу праздничную вкушали… словно птицы диковинные в небе чужеземцы вокруг сновали… обезьяны, слоны могучие, буйволы — звери невиданные — на улицах просторных друг друга толкали». Можно с заметной долей условности сказать, что если Урук — первый город-гигант, город-гегемон, то Аккад — это первая имперская столица человечества.

Судьба Аккада сходна с судьбой многих последовавших за ним империй, которые можно создать только с помощью оружия, но никогда нельзя одним лишь оружием удержать. Уже упоминалось о том, что даже могущественному Саргону пришлось в последние годы жизни сталкиваться с восстаниями и мятежами, из которых он, впрочем, вышел победителем. Как часто бывает, его потомки не были столь удачливы — или талантливы. Аккадская держава развалилась при ближайших наследниках Саргона, и после недолгого периода господства иноземцев — кочевников-кутиев — на ее территории образовалось несколько небольших государств, окружавших главнейшие города шумерской и мировой древности. Одним из них был расположенный на юге шумерский Ур[116].

К моменту последнего шумерского ренессанса — на рубеже III-II тыс. до н.э. — история Ура насчитывала не одно столетие. Город был славен и в досаргоновские времена, сохранил он свое значение и при аккадской династии[117]. Саргон, судя по всему, сумел поставить во главе урского храма — крупнейшего культового центра древней Месопотамии — свою дочь Энхедуанну. Интересно, что ей принадлежат дошедшие до нас религиозные гимны, имеющие при этом определенный геополитический подтекст[118], а также одно длинное сочинение. В нем жрица повествует о сложной политической борьбе, которую ей довелось вести в Уре, что, возможно, связано с катаклизмами последних лет правления Саргона. Так или иначе, в отличие от шумерских сочинений, создатели которых не считали нужным запечатлевать свои имена, авторство представительницы семитского правящего дома четко зафиксировано в отношении нескольких десятков текстов[119]. Поэтому Энхедуанна является первой известной истории писательницей человечества. Заметим, что, скорее всего, ее утверждение в Уре помогло городу на протяжении саргонского периода оставаться одним из важнейших культурно-религиозных центров Месопотамии, что отчасти предопределило его более позднее возвышение.

Нынешние познания об Уре получены благодаря совершенным в XX в. раскопкам, поэтому проецировать сегодняшние сведения об Уре времен знаменитой III династии на библейского автора совершенно невозможно. В его эпоху Ур уже был небольшим и весьма отдаленным от Палестины городом, в котором возносился к небу древний зиккурат, бывший, конечно, старше вавилонского, и, кроме того, возможно, оставались еще какие следы очень давнишнего могущества. Зиккурат, наверное, находился не в лучшем состоянии и вполне мог быть иллюстрацией легенды о разрушенной Башне. По крайней мере, это не кажется невероятным, особенно если состояние тогдашнего, собственно, вавилонского храма было заметно лучше (что, с учетом богатства и значения Вавилона на протяжении всего II тыс. до н.э., представляется почти очевидным). Память об Уре — прародине государств — сохранялась в позднемесопотамских источниках, и эти сведения могли быть известны Яхвисту. В соответствии с тогдашней геополитической логикой и прародитель иудеев должен был происходить из древнейшего из городов мира.

113

Потом Саргон, конечно же, восставших победил — но все равно, эта деталь очень показательна. Показательно и то, что это предание сохранилось в веках.

114

Согласно шумерскому сказанию о Саргоне, его возвышение определили боги «Ан и Энлиль словами своими светлыми», а в дальнейшем когда царь Киша Урзабаба пытался погубить Саргона, ставшего к тому моменту царским чашеносцем, то богиня Инанна этого не допустила. Интересно, что как замечает В. К. Афанасьева, «при ярко выраженном историзме [этот] текст… воспроизводит сказочный сюжет, хорошо известный в мировом фольклоре: преследование определенным лицом новорожденного, которому предстоит быть причиной гибели этого лица, подготовка ловушек герою и счастливое избежание опасности» (От начала начал. С. 257–260, 427–428). Однако широко известная история о неизвестном младенце, подобранном в корзинке, а потом выросшем и ставшем великим героем, наводит на мысль — неужели человечество ее попросту придумало? Не случилась ли она когда-нибудь в первый раз по-настоящему — давным-давно, скажем, в XXIV в. до н.э.? Не распространилась ли она потом среди многих народов в силу своей понятности и красочности? В любом случае, кажется возможным, что использование этой легенды Саргоном (или кем-то из его апологетов) стало важным шагом на пути ее проникновения в фольклор многих народов.

115

В тексте очень слабо намечен уже отмеченный нами мотив божественной «ревности»: похоже, что Энлиль завидует роскошному храму Инанны в Аккаде и приносимым ей обильным жертвам (От начала начал. С. 260–269, 429–434).

116

Аккадское влияние и аккадская миграция, спустя несколько веков затопившая древний Шумер, по-видимому, шла с севера.

117

Знаменитые «царские могилы», раскопанные Л. Вулли и свидетельствующие об обильных человеческих жертвоприношениях, свершавшихся при погребении высокопоставленных лиц, относятся к раннему периоду I династии Ура (ок. 2500 г. до н.э.). Сокровища, извлеченные Вулли из урских погребений, находятся в Британском музее (включая удивительную фигурку барана, стоящего на задних ногах у развесистого дерева — и напоминающего некоторым комментаторам о жертвоприношении Авраама).

118

Например, там делается попытка совместить шумерскую богиню Инанну с аккадской богиней Иштар. Много позже сходный культурно-политический проект по отношению к завоеванной Греции удался римлянам: Юпитер — Зевс, Юнона — Гера, Венера — Афродита, Меркурий — Гермес и т. п.

119

Это и подобные ему наблюдения дают некоторым авторам делать далеко идущие заключения об этнопсихологических различиях между древними шумерами и семитами: первые — коллективисты, а вторые — индивидуалисты; идеал одних — община, а других — империя и т. п. Идеи эти часто красивы, но недоказуемы.