Страница 4 из 43
Непобедная, негосударственная сторона войны, вся ее тяжесть, человеческий страх ушли в своего рода «подсознание» общества («слепое пятно» его официальной памяти). Напротив, символика победы включена в традиционные конструкции державного сознания, которые обеспечивают приоритет всех «государственных интересов» и массовую «готовность» пассивно перетерпеть любое лихолетье. Два этих общих плана войны связаны с двумя планами национального состояния: государственно-патриотического энтузиазма – мобилизации, и желания «покоя», ценности стабильности, а при ее отсутствии – хронической коллективной астении, усталости и страха потерять относительное благополучие частной жизни. Первому состоянию соответствует всеобщая убежденность в том, что «русские свой национальный характер и душевные качества полнее всего проявляют в периоды переломов, в годы испытаний и войн», в чрезвычайных обстоятельствах катастроф и бедствий, в ситуации «подвига», «массового героизма» на фронте и в труде, а не в «спокойные и благополучные времена» (это убеждение разделяют 77 процентов опрошенных, то есть практически столько же, сколько и называющих победу в Отечественной войне главным событием в истории России). Второму состоянию соответствует преобладающая сегодня идея «стабильности», «порядка» как средства консолидации общества.
Многие (почти половина опрошенных) прекрасно понимают, что война велась «числом, а не умением», что победа достигнута огромным количеством жертв и потерь среди военных и гражданского населения, что ее условием, среди прочего, была крайне низкая ценность простой человеческой жизни, но все это мало влияет на массовые оценки действий власти. Создается впечатление, что общество как бы миновало период критической переоценки военного прошлого, оставив в стороне дискуссии о «цене» победы, оценках предвоенной и послевоенной политики. Тем самым память о войне и победе стала составляющей механизма консервации социального целого, социального порядка.
«Базовая» ее версия – «парадная война», представленная в официальной истории, кинохрониках, в кино – от «Падения Берлина» до многосерийной батальной эпопеи «Освобождение» Ю. Озерова и Ю. Бондарева. Версия закрепляется в эстетике танков на пьедестале, артиллерийских салютов в городах-героях, праздничных парадов на Красной плошали, множестве монументов, музеев славы, батальных панорам. Исходной здесь можно считать точку зрения сталинского руководства, армии в целом или ее генштаба, продолженную почти без изменений в брежневское время.
Культура мобилизационного общества требовала акцента на образе врага, на перманентной военной готовности общества, окруженного врагами. Эта версия питается мифологией заговора, подполья, террора, интервенции, психологической войны – от революции к «холодной войне» и всем прочим; Вторая мировая война – лишь главное подтверждение этой идеологии.
В русле великодержавной идеологии имперская экспансия оправдывалась геополитическими соображениями, концепцией «миссии России» (и СССР), «добровольностью» присоединений, «исторической прогрессивностью» завоеваний. Сформировалась державно-героическая, помпезная история, государственный эпос, глубоко проникший в народное сознание.
Своего рода компенсирующим дополнением к базовой, официальногероической версии войны стали развлекательно-комедийные трактовки (например, в некоторых фильмах военных и первых послевоенных лет типа «Беспокойное хозяйство», «Небесный тихоход» они делались специально для успокоения зрителя, позже вся эта линия была официально осуждена). Тогдашние лубочные, карикатурно-комедийные формы вводили в военную тему «человеческую» тематику: локальную, лирическую, любовную, групповую.
С началом хрущевской оттепели возникает и социально-критическая, «интеллигентская» версия, описывающая конфликт внутри советской элиты (проблема эффективности системы, кадровых репрессий и прочее), в ней «внешняя» война связывалась с «внутренней», с характером режима.
Сквозной можно считать тему национальной солидарности (ценностей национального характера) в противопоставлении не только врагам, но и союзникам, и другим «чужим»; появляются своего рода шкалы или ступени, фиксирующие социальную дистанцию «мы – они». Национально-миссионерская роль страны-победительницы дополняется в последнее время национально-конфессиональными обертонами.
Возникает и авантюрно-приключенческая линия («Подвиг разведчика», «Свой среди чужих», то есть «наш человек в тылу врага», – как бы вывернутая наизнанку традиционная советская шпиономания) с самыми разнообразными проблемами и типами социальных границ и их переходов. Такие смысловые трансформации есть в любых культурах и социальных системах; они получают особую роль в структурах советского двоемыслия (парадигма героя-шельмы – оглушительный успех Штирлица-Тихонова здесь может быть лучшей иллюстрацией).
Наконец, интерпретация войны как этической проблемы: моральный выбор, человеческая «цена» военных успехов. Это проблематика «лейтенантской прозы» или поэзии (от В. Некрасова, Г. Бакланова и Б. Слуцкого до В. Быкова и К. Воробьева).
Эти смысловые и тематические комплексы оказались весьма определенным образом распределены в социальном пространстве: официозная версия осела и воспроизводится главным образом в кругах советской бюрократии и «периферийных» группах (у низкообразованных, у пожилых, у рабочих, у тех, кто составляет население провинции и окраин, и т.д., то есть в группах, обладающих минимальными ресурсами собственной интерпретации, рефлексии, информационного потенциала, средств поддержания и работы коллективной памяти). Напротив, рафинирование переживаний, связанных с войной, этическая, историческая и социальная, субъективная обработка материала войны принадлежит, конечно, интеллектуальным слоям. Здесь наряду с официально-державной версией военной победы создаются, интерпретируются, развертываются еще и метафизическая, психологическая и некоторые другие плоскости интерпретации (например, некоторые песни Окуджавы, Высоцкого).
Сам по себе героический пафос войны не удержался бы слишком долго, если бы обеспечивался лишь системой государственной пропаганды и контроля.
Как бы ни была жестка и ригидна, репрессивна система социально- идеологической организации, тем не менее и она оказалась способной на некоторую гибкость и адаптацию, включив помимо парадного тона лирически ностальгическую интонацию, заданную интеллигентскими усилиями (М. Хуциевым в начале шестидесятых годов и другими). Именно благодаря этому система «советского» двоемыслия могла сохраняться и работать, удерживая заданную им символическую картину мира до и после конца советской эпохи.
Советские ценности и символы оказались жестко связанными с уходящим поколением, для которого все происходящее, начиная с перестройки, стало причиной неслабеюшей фрустрации. Но именно среди пожилых людей сохраняется интерес к оценке прошлого, в том числе военного: среди них больше всего тех, кто полагает, что СССР в конечном счете оказался проигравшим (в 2 -2,5 раза больше, чем в группе самых молодых).
По данным ВЦИОМа, наиболее активны и эффективны следующие за 40-летним и поколенческие когорты – 25-35-летние, практически уже мало чем связанные с доперестроечной жизнью; у них другие ценностные ориентиры, структура исторической памяти, мотивы к труду. Но и для этих молодых единственным символом, сохраняющим значение, остается победа в войне.
Ключевые символы мировой войны и победы сохраняются в массовом сознании и удерживают в слегка измененном виде свои традиционные смыслы. Можно упомянуть культ «маршалов-победителей», особенно Г. Жукова, ставшего символическим заместителем Сталина. Почти пародийный пример – как использовали символику штурма рейхстага, когда федеральные войска взяли развалины обкома КПСС в Грозном в 1996 году; они водрузили над этими развалинами знамя победы.