Страница 53 из 116
— Ты что-нибудь понимаешь? — бросив взгляд на жену, Курт нервно отложил вилку и нож, с помощью которых управлялся с бифштексом.
— Да, я, извините, немного забежала вперёд, — спокойно поправилась рассказчица. — Сейчас поясню. Но сперва хочу снять грех с души… Я вам, — посмотрела в глаза Ирме, — сказала, что мы с Андрэ брат и сестра, но это не так… Просто мы с ним были соседи и давно дружим. И так получилось, что последнее время он остался жить на хуторе — это небольшое, в несколько десятков дворов поселение — а мы с мамой и дедушкой переехали в большую деревню, километров за семь. Четырнадцатого сентября он пришёл к нам, чтобы поздравить меня с днём ангела. А на другой день, когда я пошла его проводить, мы попали в облаву, устроенную властями, чтобы набрать подростков. Нас и ещё около трёх десятков мальчиков и девочек взяли на рынке, отвезли на железнодорожную станцию и там заперли в пустом вагоне. Затем этот вагон поставили впереди паровоза, а с боков метровыми буквами написали слова «ДЕТИ». Теперь понятно?
— Продолжай, — кивнул Курт.
— Сделали это для того, чтобы обезопасить состав от партизан: командование было уверено, что из-за детей партизаны — я слышала это своими ушами — не пустят его под откос…
Словом, Марта подробно и правдиво, как того и требовал хозяин, рассказала то, что известно читателю по первой части романа. Опустила лишь случившееся с тремя девочками: язык не повернулся говорить о таких постыдных вещах.
Вслух не реагируя на услышанное, Курт больше «каверзных» вопросов не задавал, и у неё скаладывалось впечатление, что удастся развеять его сомнения и недоверие. Умела сдерживать эмоции и Ирма; не умела делать этого только Грета. По натуре впечатлительная и справедливая, она то гневно отзывалась о своих соотечественниках, то ругала партизан, то тут же их хвалила или оправдывала действия; брат к этому относился спокойно, по крайней мере, внешне.
Гуманный поступок деда, напоившего заложников водой и поделившегося хлебом, она горячо одобрила, добавив:
— Наш дедушка — добрейшей души человек! За это и бережёт его бог в этой вашей страшной России.
Услышав, что в свинцовом ливне за каких-нибудь пару минут от партизанских пуль полегло столько народу, большинство которых — ровесники деда, она, всхлипывая, пожалела:
— Бедные!.. За что, спрашивается?..
Убийство по приказу комиссара тяжелораненых вызвало гнев:
— Негодяй! Разве ж это по-человечески?..
Гнев вскоре уступил место уважению — после того, как он и его подчинённые обошлись с дедом более гуманно:
— Не такие уж они и звери, как нам тут внушают!
Подробно остановилась Марта и на допросе в каптёрке, где Отто рассказал о своём коммунистическом прошлом. Для неё важно было выяснить, действительно ли зять исполняет свои гестаповские обязанности только в силу необходимости подчиняться сложившимся обстоятельствам. Но Курт свои чувства не афишировал. Лишь однажды, услышав, что Отто сообщил о его принадлежности к гестапо, заметил:
— Этого можно было и не говорить.
— А вы знаете, так же сказал и комиссар мне. И даже велел предупредить — правда, не от своего имени — чтобы он таких подробностей избегал в дальнейшем. Иначе, сказал, знание русского может и не понадобиться. На что Грета, хорошо, видимо, зная родного брата, заметила:
— Мой братик поступил бы так же!
Старинные часы мелодичным звоном уже несколько раз напоминали, что время позднее, однако интерес к мартиному повествованию не иссякал. Разве что у Максика: он и в начале, поужинав, предпочел играть с «дядей» в прятки, но потом и это ему надоело. Начал капризничать, и Андрей, не участвовавший в беседе, видя что и мать, и нянька забыли про режим, предложил свои услуги и с разрешения родительницы увёл его в детскую.
К этому времени Марта успела рассказать всё наиболее важное, касающееся отца и деда хозяев, создав у них твёрдую уверенность, что опасность ему больше не грозит. Не забыла упомянуть и о деньгах, так настороживших Курта в самом начале.
— Мы видели у партизан во-от такой ящик с трофейными марками, — сказала она. — Им, мне кажется, эти бумажки не очень-то и нужны. Вот и отвалили нам с Андрэ целых две тысячи на мелкие расходы.
Закончить хотела объяснением того, каким образом оказались они в вагоне с завербованными краснодарцами, четверо из которых — её школьные товарищи. Очень хотелось выяснить, что ждет их с Андреем и тех ребят, что отобраны Ирмой для какой-то особой надобности. Но вынуждена была отвечать на их вопросы, теперь уже не связанные с Отто.
— Это правда, — спросила, в частности, Грета на полном серьёзе, — что у вас в России половина людей всё ещё ходит в звериных шкурах и едят сырое мясо?
— Ну, разве что в Заполярье, на самом севере страны, где морозы доходят до пятидесяти градусов, — пожала она плечами. — Там жители занимаются разведением оленей и в зимнюю стужу носят одежду из оленьих шкур; я об этом читала. Случается, что едят и сырое мясо; только оно мерзлое и называется строганиной. А чтоб у нас на Кубани — такого нет.
— А как отнеслись у вас на Кубани к немецкой оккупации? — спросила Ирма.
— Сказать, что плохо — всё равно, что не сказать ничего… Большинство тех, кого я знаю, с оккупацией не смирились и надеются, что это временно. Но есть и такие, кто ждал прихода ваших с нетерпением: это — бывшие богачи, которых советская власть раскулачила, то есть отобрала имущество как несправедливо нажитое. Эти охотно прислуживают новым властям и из желания угодить и выслужиться бывают более жестоки в обращении со своими же земляками, чем ваши… Кроме, конечно, гестапо.
— Откуда ты всё это знаешь? — удивилась хозяйка. — Вы ведь, в сущности, ещё дети. А рассуждаешь, как взрослая!
— Нас война повзрослила досрочно, — ответила она строчкой из стихотворения. — Ну а откуда — конечно, от взрослых, от мамы.
— А твой папа ещё жив? — поинтересовалась Грета.
— Этого я не знаю… Его задолго до войны наше правительство заслало к вам разведчиком. Так мне сказала мама — конечно, под большим секретом.
— А вот этого и тебе не следовало бы говорить, — заметил Курт.
— Я учту ваш совет, — пообещала допрашиваемая.
— Скажи, повзрослевшая досрочно… я вижу, ты довольно эрудированный ребёнок, — что говорят у вас об исходе этой войны?
— Я уже говорила, дядя Курт: большинство из тех, кого я знаю, надеются на победу Красной Армии. И когда мы были у партизан, то слышали, будто под Сталинградом ваши уже встретили решительное сопротивление. И что отсюда начнется перелом в ходе войны.
Часы давно уже отзвенели полночь, и хозяйки принялись убирать со стола; Марте так и не удалось прояснить что-либо на свой счет. Грета, в комнате которой постелили и ей и с которой побеседовала она перед сном, не смогла ничего сказать конкретного. По её словам, живут они в этом городе недавно; о том, что брату поручено формировать какие-то группы из русских ребят, слышит впервые. Обещала поинтересоваться специально и, если что-то узнает, то поделится и с ними.
Наутро, ещё к спящим, к ним зашла Ирма, одетая по-рабочему, то есть в военной форме; присела к изголовью Марты.
— Вчера мы задержались допоздна, — сказала она, — и я не успела поблагодарить тебя за всё, о чём ты нам поведала. Дорогая моя девочка, вы сделали так много для моего отца, что было бы верхом неблагодарности с нашей стороны не ответить вам тем же. Хочу тебя заверить: не тревожьтесь и не переживайте: всё будет хорошо. Твоего Андрэ мы пристроим к надёжным знакомым под видом работника; ему у них плохо не будет. Ты при желании можешь жить с нами. Вот пока и всё, что я хотела тебе сообщить. Мне пора на службу, остальное обсудим в другой раз.
Накинув халат, Марта поспешила поделиться услышанным с Андреем, спавшим в комнате Максика. С её приходом он проснулся и подвинулся к краю кровати. Она прилегла поверх одеяла, обхватила его лицо ладошками и поцеловала «по-взрослому».
— Ты чё это? — шёпотом, чтоб не разбудить малыша, удивился он.