Страница 20 из 116
Женщины помоложе гурьбой стояли поодаль. Делились новостями, которых было немало. Менее четырёх часов пробыли на хуторе супостаты, а сколько всего натворили!.. Перестреляли половину кур, выпили «яйки» и «млеко», подгребли всё, что нашли из съестного, бесчинствовали.
Молодухи вздыхали, охали, горевали: что-то дальше будет!..
Андрей попросил разрешения взглянуть на подругу детства в последний раз. Поднёс керосиновую лампу, откинул покрывало — и отшатнулся: серый лоб, тёмные подглазья, расцарапанная щека, почерневшие, искусанные губы; полурасплетённая коса на груди, сложенные ладошка на ладошку руки… Как всё это непохоже на всегда улыбчивую, излучающую веселье Варьку! У него сжалось сердце от боли и жалости. Поспешно опустил покрывало, поставил на стульчик лампу, но не в силах был подняться с колен, потрясённый жуткой действительностью.
Была Варя — и вот, уже нет среди живых. Ещё вчера видел её вечером весёлой и жизнерадостной, не сводившей глаз с Ванечки, как, не стесняясь, называла она при нём своего ненаглядного. Узнав, что и она ему «здорово ндравится», попросила Андрея ничего не сообщать, а набралась храбрости — и сама, сгорая от волнения и страха, объяснилась в своих чувствах. Встретила, понятно, полную взаимность. Вот только счастье их первой любви длилось недолго…
А тёть Шура — была ведь замечательнейший человек! Добрая, незлобивая, с соседями уживчивая. Жили небогато, но ежли случалось разжиться пряников или конфет — угостит обязательно, специально позовет и угостит, один ли, с Федей или даже с кем втроём попались на глаза. Или вот комиссара — ни за что ведь убил. Ладно бы отстреливался, тогда понятно… Изверги, уроды фашистские, подлые людишки!
Подходили взглянуть и проститься Федя, Миша, Борис. Лишь Ванько почему-то посмотреть сблизка не решился — угрюмо, удрученно, молчаливо смотрел издали; это было, может, самое большое горе в его жизни…
Утром, едва проснувшись, Андрей глянул на часы: без двадцати семь. Вскочил с лежанки, потянулся; заметил на полу листок бумажки. Карандашом, корявым материным почерком было нацарапано: «сынок когда прыдёш згробков низабуть напоить марту ис дому ниотлучайса посли обеда смениш миня пасти коров». Вчера ложились уже после двенадцати, и мать — Андрей засыпал, но помнит — сказала:
— Завтра хоронить, хочется пойтить на гробки — и боюсь, сердце не выдержит. Сёдни так было схватило — думала уже конец мне. Мабуть, сынок, я сама погоню череду на пашу.
Пока управился по хозяйству, во дворе Сломовых уже никого не оказалось. Выскочил на улицу — процессия приближалась к крайнему подворью. Припустился и догнал, когда бричка, запряжённая Слепухой, поворачивала в проезд. Одна из женщин вела клячу под уздцы, остальные, около трёх десятков человек, плелись сзади нестройной колонной на сколько позволяла ширина дороги. Андрей — он из ребят оказался один — шёл сзади на почтительном расстоянии.
Когда телега свернула к кладбищу, женщины сгрудились в плотную толпу. Он обратил внимание, что гомон заметно оживился. Приблизившись, разглядел бумажку с изображением красноармейца, вонзившего винтовку штыком в землю; одна из женщин читала что-то вслух, другие с интересом прислушивались, то и дело подавая реплики. Бумажки были у двоих или троих, в том числе у крёстной. Она осмотрела её с обеих сторон (читать, Андрей знал, почти не умела), удивилась:
— Ты гля, дажеть напечатано! На какой даве с араплану кидали. На, почитай услух, — передала листовку соседке, — а то я погано бачу.
Андрей навострил было уши, но расслышать толком не удавалось из-за галдежа. Догадывался, в чём дело, но не верилось, что напечатали ночью да к тому же успели оставить на видном месте. Приурочить к похоронам — это надо додуматься! Хотелось и самому прочесть, но получил отказ:
— Тоби низзя, це для взрослых. И никому не болтай про тэ, шо чув та бачив, пойняв?
Между тем прибыли на место. Мужик на деревяшке вместо ноги да дед лет семидесяти подготовили не слишком глубокую, но широкую яму Потом выяснилось, что вырыть её помог Ванько, но самого его здесь не оказалось.
Покойников, завернутых кто во что, бережно опустили вниз, положили рядком, накрыли домотканной рядюжкой. Бросая горсть земли, многие прослезились:
— Хай земля вам будеть пухом!..
— Царство вам небесное, мученики!..
Бросил и Андрей три горсти. Глаза его затуманились, дрогнул подбородок; стиснув зубы, чтоб не разреветься, отошёл от могилы, смахнул слёзы, успокоился. Не дожидаясь окончания похорон, заспешил обратно.
В сторонке от тропы заметил бумажку, поднял. Да это ж прокламация! «Дорогие хуторяне! — прочел на обратной стороне листовки. — Не верьте вражьей пропаганде — тому, что утверждается на обратной стороне: всё это ложь! Столица нашей Родины Москва не сдана врагу, Красная Армия не разгромлена, она с каждым днём укрепляет свою мощь. Измотав врага, скоро перейдёт в наступление, и фашистским извергам недолго осталось бесчинствовать на кубанской земле. Не падайте духом, верьте в нашу победу!»
Кроме листовок, он передал и текст, но этот показался ему намного лучше — грамотней и в самую точку. Сунув листовку в карман, на радостях сорвался с места и бежал до конца плантации: хотелось поскорее увидеть Марту и поблагодарить. У калитки свистнул, подождал, но никто не вышел. «Может, не хочут, чтоб нас видели вместе посторонние» — решил он и ушёл.
После обеденной дойки коровы отдыхали в сумрачных, нежарких хлевах, пока спадёт полуденный зной, и только в третьем часу пополудни их снова выгоняли «на пашу». К этому времени один из пастухов-очередников (по договорённости или кто помоложе) по издавна заведённому правилу отправлялся в противоположный конец хутора собирать гурт. Так делалось потому, что хозяйки, лишь на короткое время прибегавшие с работы, подоив, снова спешили обратно, и пастух зачастую сам отпирал хлев и понуждал корову, а то ещё овечку или телка-бузевка, покидать убежище. Андрей, хоть в этот раз и не было такой необходимости — все хозяйки дома, вышел пораньше: хотелось встретиться и поговорить с Мартой. Чтобы не быть замеченным Борисом или Мишкой, прибежал балкой.
— А я тебя утром видела, — сообщила она. — Угадай, где?
— Когда пробегал мимо вашего двора?.
— Не угадал. У кладбища.
— Ну да! Тебя там не было.
— А вот и была! Разбросала прокламации и спряталась в подсолнухах. Видела как ты прочитал одну и потом припустился бегом.
— Надо было окликнуть: я так хотел тебя видеть! Чтоб поблагодарить.
— Опасалась, что нас увидят. Да ты и пролетел, как пуля. Я сперва, удивилась: говорил ведь, подошла очередь пасти стадо, но потом догадалась: маме нельзя волноваться, и она пасёт вместо тебя.
— Ну ты и сообразительная, чес-слово! — похвалил он. — И ещё молодчина и умница. И твоя мама — тоже. Сколько штук напечатали?
— Все шесть. Как к ним отнеслись женщины?
— Радовались — очень. Удивлялись, конешно: неужли подпольщики — у нас на хуторе, раз так быстро всё сделали. Прочитали и порвали на мелкие кусочки. Я просил — не дали да ещё и предупредили, чтоб не болтал об увиденном. Так что всё будет шито-крыто! Но мне уже пора, доскажу опосля.
— Вечером приходи, буду ждать.
У раздавленных танкеткой ворот повстречал Мишку и Бориса, только что выпроводивших своих бурёнок. Поздоровался.
— Привет. Ты чё это, все же дома, — заметил последний.
— Да так, по привычке…
При дележе разрезанного на полоски противогаза Мише по жребию достались неровные, хорошего пряща из них не получилось; к тому же одна резинка вскоре лопнула, что страшно его огорчило. И Андрей подарил ему свой, злополучный. Рогатка его выглядывала из накладного кармана куцих штанов, второй отдувался запасом «камушков». Заметив, что бывший хозяин остановил взгляд на карманах, Миша тут же спрятал рогатку глубже, предупредив:
— Чур, назад раки не лазят!
— Не боись, назад не потребую, — успокоил он меньшого товарища. — Только не забудь, что я просил.