Страница 21 из 116
— Завтра же сделаю на него засаду!
— На кого это? — спросил Борис.
— Какой-то приблудный кот Мурзика совсем забодал — житья не дает. Вы чем намерены заняться?
— Да вот, хочем к вам в помощники напроситься, — сообщил Борис.
До конца хутора к компании присоединился и Ванько. Все пятеро — друзья сызмалу: вместе росли, учились, шалили, а то и хулиганили: совершали вылазки на бахчи, виноградники, на орехи, и не только на колхозные. Случалосъ, ночью проверяли содержимое колодцев, куда в летнее время некоторые хозяйки опускают свежеприготовленный борщ с мясом, молоко либо узвар…
Этим проделкам вскоре пришёл конец: двадцать второе июня сорок первого года круто оборвало беспечное, бездумное детство; кончились и радости, и шалости. А последовавшие дни, и особенно вчерашний, сделали ребят взрослыми не по годам.
Как-то само собой получилось, что они, не сговариваясь, собрались сегодня все вместе без, казалось бы, видимой причины. Пасти впятером — такого ещё не было. Но и не с бухты-барахты…
Когда, прибыв на место, худоба дружно набросилась — на разнотравье, друзья поднялись на высокий курган. Здесь всегда свежий ветерок, отсюда не то что стадо — вся округа как на ладони. Вон, в стороне, пасется гурт северной половины хутора. Коров намного больше, но пастухов тоже двое, на этот раз женщины. И те, и эти пастухи следят, чтобы гурты не смешивались, иначе вечером получается неразбериха. На восточной окраине хутора сиротливо стоят бригадные постройки: конюшня, бычатня с базом — ещё недавно они не были пустыми. Посреди бригадного стана задрал шею колодезный журавель с деревянной бадьей на длинном шесте; вплотную к срубу примыкает дощатое корыто для водопоя — безлюдно и тут. Несколько в стороне — два деревянных амбара под черепичными крышами — это из них забрали зерно хуторяне. Поблизу от них — учётчицкая, она же бывшая контора бригады. К стану вплотную примыкает и сам хутор Дальний — два порядка хат с грунтовой дорогой посередине. Эти хаты-мазанки, саманные да турлучные, построены казачьей голытьбой ещё до советской власти; крыты камышом или кугой. И лишь несколько домов, кирпичных и под железо, скрашивали унылый вид довольно невзрачной улицы.
На вершине кургана ребята расположились в холодке под развесистым ясенем, именно для холодка посадили они это дерево прошлой осенью. До этого саженцы дважды усыхали. Тогда Ванько приволок на плечах вот этот ясень, которому, судя по толщине ствола, было уже не менее пяти-шести лет. Вырыли обширную яму, удобрили коровьими лепёхами, несколько раз по весне полили, и дерево оделось в богатую листву.
Кроме Андрея, никто ещё не знал в подробностях того, чему невольным свидетелем пришлось стать Борису. Разговор начался со вчерашних событий: по просьбе товарищей он ещё раз рассказал, как всё было. Во время его рассказа на Ванька смотреть избегали… Он, казалось, окаменел. Стиснутые челюсти с подрагивающими желваками, застывший взгляд, сжатые до белизны кулачищи делали его неузнаваемым…
— Не я на них наскочил!.. — выдавил он зловеще. — Я бы выдрал им… с корнями… чтоб и помочиться было нечем!..
И это не было сказано просто так, в бессильной злобе. С пятого класса Ванько жил у тёти, материной сестры, в нескольких километрах от хутора — по причине удалённости школы-десятилетки, находившейся в центре станицы. От тётиного дома, хоть он и стоял на самом краю, до школы было гораздо ближе, и родители вынуждены были мириться с разлукой.
Матрена Никитична — тётя Мотря, как с детства привык называть её племянник — жила одиноко, бездетно и довольно зажиточно: имела неплохой дом, корову, вела хозяйство, прилично заработывала. В племяннике — души не чаяла.
На хлебном элеваторе, где она трудилась уже много лет, в числе прочих служб имелась кузница, и Ваньку нравилось проводить там всё свободное от уроков время, помогая кузнецу Серафимычу. Уже в тринадцать лет он, плечистый, широкогрудый и коренастый крепыш, к немалому удивлению взрослых — не всякому это удавалось — мог запросто «поцеловать» из-за плеча увесистый кузнечный молот. В четырнадцать никто не мог победить его «на локотках». А помогать Серафимычу отковывать оси, валы и другие крупные поделки, требующие от молотобойца недюженных сил и сноровки, было для него, без преувеличения сказать, истинным удовольствием.
Год тому назад отца призвала война, и Агафья Никитична, мать, забрала сына к себе напостоянно.
До его возвращения сверстникам, собравшимся ныне на кургане, жилось ох как несладко. Упоминавшиеся уже Лёха с дружками — Плешивым (прозванным так из-за незарастающего волосами пятна на голове) и Гундосым — давно уже притесняли «иногородних», не давая ребятам спокойного житья. Андрею и его приятелям нужно было находиться в постоянной готовности к козням и враждебным вылазкам: на ерике — не оставлять без присмотра одежду, иначе не только рукава рубах, но и штанины придется долго особождать от «сухарей с примочкой»; ходить балкой можно было только гурьбой, в одиночку рискуешь быть встречен и поколочен. Ерик кишел раками, но часто улов, а то и раколовки бывали самым наглым образом отнимаемы «кулацкими выродками», как промеж себя называли их ребята. В столь незавидном положении находились они до тех пор, пока ихнего полку не прибыло — вернулся домой Ванько.
Случилось так, что на следующее утро Агафья Никитична обнаружила; кто-то ночью побывал в их огороде на бахче и порядком насвинячил: переколошмачено половина арбузов, исчезли начинавшие желтеть дыньки. Ванько поделился новостью с Федей и Андреем, и оказалось, что несколькими днями раньше с их бахчами сделали то же самое. При этом хулиганы утеряли фуражку со сломанным лаковым козырьком — её не раз видели на Лёхе. В тот же день как ещё одно доказательство в вербах напротив огорода Гаповских обнаружили кучу свежих арбузных и дынных корок; устроили засаду.
Ждать долго не пришлось. Лёха с Гундосым орешником, растущим по меже, спустились зачем-то в балку и повстречались с поджидавшими носом к носу.
— Здорово, Леша! — поприветствовал Ванько первым. — Давненько не виделись.
Тот неохотно, но всё же подал руку, переложив цип (кусок железного прута, согнутого с одного конца наподобие трости), с которым не расставался, в левую. И тут же, скривившись, как если бы пальцы прищемили дверью, присел, пытаясь выдернуть ладонь из сильной лапы противника. Цип выронил, его подхватил Андрей. Гундосый попытался удрать, но его перехватили.
— Ты шо, сказывся?! — потряс побелевшими пальцами Гапон.
Сграбастав обоих за участки одежды, называемые в обиходе шкирками, и встряхнув так, что дружки клацнули зубами, Ванько подвёл их к арбузным недоедкам.
— Это вы тут пировали?
— Так це ж наши кавуны, дэ хочемо, там и имо, — сипло промямлил Гундосый. При этом глаза у обоих воровато забегали.
— А почему эта фуражка оказалась на моём баштане? Или, может, это не твоя? — посмотрел Лёхе в глаза.
— Моя… Може, ии найшлы собакы та и занэслы на ваши городы, — сделал тот неуклюжую попытку отвести подозрения. — Бо я цю хуражку давно уже выкынув гэть.
— И заодно потоптали кавуны? Не темни, занесли её туда двухногие собаки, похожие на вас, — возразил Ванько. — Вот так: пока не слопаете эти три недозрелые арбуза, отсюда не уйдёте. Присаживайтесь и чтоб отчитались корками!
Силком усадил арбузятников на землю. Стальной пруток в мизинец толщиной согнул в виде буквы «С», в образовавшееся полукольцо просунул их ноги — одного правую, другого левую повыше щиколоток и свёл цип в кольцо.
— Освободим через час. И без фокусов! — предупредили огородных разбойников и оставили одних.
Едва ребята ушли, как те попытались сдвоенными усилиями цип разогнуть, но это оказалось не под силу. Освободиться не удалось, и пришлось «слопать» и отчитаться корками.
Так был положен конец верховенству и произволу этой троицы, самой распоясанной на хуторе.
Приведён этот почти годичной давности эпизод вовсе не для того, чтобы лишний раз показать: вот-де какой силач один из героев нашего повествования; просто автор считает, что случись на месте Бориса Ванько, он сумел бы осуществить высказанную в отношении насильников угрозу. Словно очнувшись от забытья, он судорожно вздохнул.