Страница 19 из 116
Матери, как всегда в таких случаях, подняли рано. Глаза слипались, первые шаги были сонными; но утренняя свежесть, зябкая роса с придорожных кустов вскоре взбодрили, сонливость — как корова языком слизнула.
Бурёнки норовили заскочить в подсолнухи, уже готовые зацвесть, чтобы урвать лакомую «шляпку». Варька всякий раз кидалась вовремя завернуть несознательную худобину, опередить в этом напарника.
— Чё ты за ими бегаешь, — зевая с недосыпу, сделал замечание тот. — Дай хуть одну угостить по рёбрам.
— Они же не понимают, что нельзя, — возразила она, косясь на «угощение».
— Всё они понимают!.. Куд-да морду задрала?! — погрозил он кийком очередной лакомке.
Этой палкой с утолщением на одном конце обзавелся он давно, изрядно потренировался попаданию в цель и теперь промахивался редко. Шкодливые особи (киёк предназначался только для них) знали об этом прекрасно. Даже самая хитромудрая из этой категории, Свинья, которая многим играет на нервах, не давая спокойно полежать в холодке в полуденную жарынь; которая только о том и помышляет, как бы улизнуть из стада в чью-нибудь молодую кукурузу, — так вот, даже она становится благоразумней, когда череду пасёт Андрей. Правда, попытки «чухнуть» она изредка предпринимает и в его дни, но стоит тому показать киек и прикрикнуть, как тут же разворачивается и спешит обратно.
… Солнце поднялось над степью, припекало. Нахватавшись по холодку, бурёнки улеглись отдыхать, отрыгивая и сосредоточенно перетирая жвачку, сонно мотая головами и хвостами, чтобы отпугивать навязчивых мух. Сели завтракать и пастухи.
— Ты запасся, будто на цельный день, — кивнула Варька на андрееву сумку; её запасы выглядели скромнее.
— Мамка перестаралась. — Он заглянул внутрь. — И правда: чуть не полбуханки, пять яиц, сало и целая головка чесноку, — стал перечислять содержимое. — А вот про молоко забыла…
— У меня глянь, какая бутыль! Хочешь?
— Оставишь немного. А чё ты всё глаз трёшь?
— Что-то попало и муляет, как зараза… Ты сперва отпей, сколько сможешь, а потом я.
— Ничё, я тожеть не брезгливый, ешь, — разрешил и занялся уничтожением своих запасов. Заметив, что у той только хлеб да молоко, предложил: — Угощайся: хошь — сало с чесноком, или вот яйца варёные. А то до обеда ещё далековато.
— Я, вобще-то, поесть люблю… Токо мне нельзя, и так чересчур толстая.
— Да ничё не толстая! Очень дажеть нормальная. Ешь, никого не слушай.
Сумки опустошили. Андрей поднялся осмотреть стадо. Свинья тоже лежала, хотя и в сторонке — ближе к хутору. Снова растянулся на траве, раскинув руки и глядя в небо. Хорошо! В бледно-голубой, без единого облачка выси парит степной орёл, лишь изредка шевеля крыльями. Пониже, заливаясь звонкой трелью, трепыхается жаворонок. Перелетают с цветка на цветок пчёлы, шмели, бабочки. Одни сборщики цветочных деликатесов садятся, другие, зависая неподвижно, извлекают нектар с помощью длинного жала. Запах стоит изумительный.
Рядом Варька кряхтит и сморкается. Приподнялся — оттягивает веко за ресницы.
— Варь, хочешь, гляну, что там у тебя застряло, — предложил помощь.
— Посмотри, пожалуста! — обрадовалась она. — Режет — нет спасу…
Подошёл, встал возле неё, откинувшейся навзничь, на колени. Осторожно оттянул, слегка вывернув, нижнее веко: глазное яблоко покраснело — натёрла; раздражителя не видно, как ни всматривался.
— Ничего, Варь, нету.
— Смотри лучше, должно быть! Я же чуйствую. Осмотри верхнее, может, там? — Осмотр верхнего тоже ничего не дал. — Подожди чуток, нехай глаз отдохнёт, — попросила передышки, вымученно зажмурилась.
Андрей сел сбоку. Её ситцевое платье в синюю редкую горошину, тесноватое вверху. оттопырилось, обнажив груди. «Не здря тебя и дразнят «сисястая», — отводя взгляд, подумал он.
— Ты, Варвара, со всеми так или токо по знакомству? — упрекнул недовольно.
— Ты о чём? — не поняла та.
— Сиськами своими светишь, вот о чём!
Приподняв голову, она зыркнула в пазуху, придавила выкат.
— Извини… Не до того мне. Да и не боюсь я тебя.
— Это как же понимать? — набычился он.
— А так, что чужого я и на десять метров к себе не подпустила бы, запорошись хоть оба глаза.
— Спасибо за доверие… Но всё одно совесть надо иметь!
— А иди ты, моралист несчастный!..
Андрей не стал отвечать на грубость, лег и занялся своими мыслями. Какое это чудо — летняя кубанская степь! Что за прелесть так вот лежать в высокой траве, среди цветов и яркой зелени, полной грудью вдыхать аромат, закрыв глаза, слушать его музыку! Ни забот тебе, ни хлопот, ни уроков — вольный, как птица. Вот ежли б ещё не война. По бате соскучился. Давно не было и писем. Где он зараз, что в эти минуты делает? А может, уже и в живых нет, как у Сломовых, недавно получивших похоронку. Проклятые фрицы! А поговаривают, что могут и сюда достать, — что тогда с нами будет?.
— Андрик, ты на меня обиделся? — подала голос Варька.
— Врач на больных не обижается.
— У меня раз такое уже было. Так мама языком. Сразу и нашла.
— Давай попробую и я… — Лег наискосок, опираясь на локти и стараясь не налегать на «сиськи». — Начнём с верхнего века, подержи-ка за ресничку… Локоть чуть в сторонку, мешает. — Поелозил кончиком языка, слеза оказалась солёноватой, сплюнул. — Кажись, что-то есть!
Со второго захода, не языком, а губой явственно ощутил нечто острое. Присмотрелся — крохотная светлая песчинка.
— Вот она, твоя мучительница, полюбуйся.
Но та и смотреть не стала, вытерла слёзы, поморгала, села.
— Вроде полегчало. Большое тебе спасибо, Андрик! Хочешь, поцелую за это.
— Чево-о? — отверг он предложение. — Иди вон с Лёхой целуйся!
— На гада он мне сдался! — с раздражением, какого он за нею и не подозревал, отмежевалась она. — Я его презираю и ненавижу!
— А он хвалился, что ты с ним свиданировала.
— Брешет, как собака, гад одноглазый.
— Что-то ж было, раз такая на него злая, — добивался он.
— Токо не то, о чём он трепится.
— Что же, ежли не секрет?
Она помедлила, затем решительно подняла глаза:
— А было то, что пристал он ко мне в балке, затащил в вербы, повалил… Думал, осилит, но я как сцапала за…. за одно больное место, он аж взвыл. Теперь и десятому закажет!
— Почему ж ты мне не сказала об этом сразу?
— Ничего б ты ему не сделал, он знаешь, какой сильный!..
— Зато Ванько за тебя голову б ему открутил!
— Ваня? — пристально посмотрела соседу в глаза. — Думаешь, стал бы из-за меня?.
— А то нет? Ты ж ему здорово нравишься!
— Так я тебе и поверила! Он и разговаривать-то со мной избегает.
— Заячьей крови много, токо и всего.
— Это у него-то? Брешешь ты всё!..
— Честное благородное, раз уж на то пошло. Я давно хотел сказать тебе об этом, но считал, что у вас с Лёхой и правда что-то есть. Да и он не разрешал: я, говорит, должен сам всё выяснить. И всё не решался, для него услышать «нет» — так и жить не стоит.
Андрей не ожидал, что его сообщение так преобразит соседку: щёки её стали вдруг пунцовыми, лицо расцвело в счастливой улыбке; желая скрыть охватившую её радость, она в смущении отвернулась, затем вскочила, чтобы убежать, но прежде призналась:
— Скажи ему, что он дурачок — я уже год, как его лю… как он мне нравится больше всех на свете! — И вдруг испуганно: — Ой, Андрик, Свинью прозевали!
Схватив киёк, вскочил и он. Свинья, нагнув голову, малой рысью бежала в сторону хутора.
— Ты куд-да, зараза?! — крикнул он и помахал «угощением»; беглянка остановилась, повернула морду, тряхнула рогами — с досады, а может, вспомнила, чем это кончается — и потрусила к стаду, всё ещё отдыхавшему…
Этот недавний эпизод был ещё так памятен! И Андрей не мог смириться с жестоким фактом, что сегодня соседки уже нет в живых…
Покойников, всех троих, положили рядом во дворе осиротевшего дома. Перед этим старухи совершили обряд, как того требует обычай: обмыли, одели в чистое, попричитали. Сейчас — а дело близилось уже к полуночи — они сидели на лавке рядом, о чём-то вполголоса переговариваясь; продежурят так всю ночь.