Страница 93 из 113
В одно отделение планшетки он засунул обложку от одной книги, во второе — от другой. Слюда сразу потемнела, планшетка стала твердой и тяжелой. Как у командира. И Костусю показалось, что и он настоящий командир, в галифе, с автоматом. Вот сейчас вскочит на коня — и пошел на немцев.
Пока Костусь разбирался с планшеткой, паучок совсем осмелел, вылез из-под балки и поймал муху, начал закручивать ее в паутину. Глупышка: не успела ожить, почуяв весну, а уже попала в силок. Костусь взял щепку и разорвал паутину. Паучок удрал в свой домик, а муха долго еще барахталась, пока совсем не освободилась.
В хате стало светло. Таня кончала чистить бульбу, мать перекладывала в печи дрова. Разговаривали вполголоса, потом мать наклонилась к Тане, и та начала шептать что-то в самое ухо. Мать внимательно слушала, аж рот раскрыла, лицо ее вытянулось в радостном удивлении. Она не дала Тане договорить, перебила:
— Так ты не рада?
— Не потому, что не рада, Ивановна. Но ведь страшно… Смотрю на вас, вы и дома, в своей хате, и то вон как нелегко. А я… Сегодня здесь — и хорошо, и тепло, а что завтра будет…
— Никто не знает, что завтра случится, даже что сегодня будет…
Таня собралась в комочек, опустила глаза.
— И не думай, девка… И себя загубишь, и его… А он что, отец? — Мать кивнула головой на двор.
— Как и вы. Говорит, и не думай…
— Ну вот, видишь… Даже если и не здесь будете, все равно недалеко отсюда… Придешь к нам, разве я тебя прогоню, ты ж давно как родная нам…
— Спасибо, Ивановна, спасибо. Может, и рано еще разговор начали. Когда-то будет…
— Не успеешь оглянуться, девка. Только береги себя. И на холоде не простаивай, и тяжело не нагружай себя… — Мать подняла голову, увидела, что Костусь свесился из-за трубы, раскрыл рот, слушает их, забыл и о планшетке, и обо всем на свете. Рассердилась, крикнула: — А ты что уши развесил? Интересно ему, гляди ты. Ты вон торбу свою береги, а то возьму сейчас и выброшу, и не найдешь никогда.
— Что я там слушаю… Ничего я не слушаю. Очень мне интересно. У меня вот ремешок не застегивается… — Костусь снова занялся планшеткой. «Подумаешь, какие-то секреты там. А он… А она…» Костусь понимал, что в их хате происходит что-то важное, однако никак не мог догадаться, что это такое. Снова стал было вслушиваться в разговор матери с Таней, но так ничего и не понял, а потом и совсем забыл о нем.
Все утро он носился с планшеткой. Даже когда завтракали — Таня, мать, Жибуртович и он, — планшетка висела у него через плечо. Дёмин все еще спал.
Жибуртович пошутил:
— Давай-давай. Планшетка есть, осталось добыть автомат — и иди к нам. Конечно, если мать отпустит. Ивановна, отпустишь с нами?
— А пускай идет… Он мне кишки уже все вымотал. Может, хоть вымуштруете немного, к порядку приучите, слушаться будет…
— Ну, у нас это строго. У нас дисциплина железная… Так пойдешь в мой взвод?
— Пойду. Только ведь у меня автомата нет…
— Это можно поправить. Немного подрастешь, подловишь фашиста где или «бобика» — и вот тебе автомат.
Жибуртович был сегодня необычайно весел и снова начал нравиться Костусю. Правда, он только разговаривал с Костусем, а сам все время смотрел на Таню, улыбался ей, и она ему улыбалась… Пусть улыбаются.
Потом Костусь вышел на улицу, встретил Женьку и Алика, показал им планшетку. Женьке даже дал надеть и походить с ней по двору. А Алику не дал. Пусть знает. Не надо было позавчера толкать Костуся в канаву. Домой возвратился к обеду. На дворе было солнце и на кострике возле истопки было тепло, как летом. Расстелив пятнистую немецкую плащ-палатку и прислонясь спиной к задымленной бурой стене, там сидел Дёмин, писал письмо, пристроив на коленях доску, а сверху лист бумаги. Он хмуро взглянул на Костуся, не отрывая руку с карандашом от бумаги. Взгляд его словно говорил: «Ну что ты стал? Не видел, как письма пишут?» И тут Дёмин увидел планшетку.
— А ну иди, иди, — поманил он Костуся пальцем.
Костусь подошел ближе.
— Покажь, — протянул руку Дёмин.
Костусь снял с плеча планшетку, подал:
— Это Витька Карачунов мне вчера дал…
— Витька Карачунов, говоришь… У него всегда найдется что-нибудь. Ага… Добрый плановик… — Дёмин расстегнул планшетку, застегнул. — Молод, вот и глуп. Зачем малышу планшетка? А командиру она будет хороша. А то его сумка совсем обтрепалась…
Дёмин говорил спокойно, тихо, не поднимая на Костуся глаз, как бы сам себе, и Костусь почувствовал, как душа его провалилась в ноги. Он протянул руку:
— Отдайте…
Дёмин ничего не сказал. Обмотал планшетку ремешком, рывком встал, потянул на себя плащ-палатку. Ступил несколько шагов от истопки и вдруг остановился, повернул голову к Костусю. Тот стоял как оглушенный.
— Ну чего глядишь?
— Отдай планшетку. Не ты ее мне дал, чтоб отнимать.
— Не я дал, да я забрал. Тебе она для забавы, а командиру документы носить…
— Командир если б хотел, давно у немцев взял бы… Отдай… — Костусь бросился к Дёмину, уцепился рукой за планшетку.
— Ну, малец, отстань, — всерьез рассердился Дёмин и сжал Костусеву руку так, что у того выступили на глазах слезы. Он выпустил планшетку. — Рано тебе с такими игрушками ходить. Вырастешь, выучишься на командира, тогда и ходи. — И Дёмин пошел по улице, тяжело ступая по мокрой, грязной земле, коротко взмахивая рукой с планшеткой. Вода брызгала у него из-под сапог, ремешок от планшетки раскрутился и тянулся по грязи.
— Хозяюшка, мне б что-нибудь мягонькое, а? Нужно коника подмаслить… — Дёмин поднял вверх хмурое лицо, поглядел на Костусеву мать. Он сидел на полу, зажав между ногами короткий тупорылый ствол ротного миномета. Сказал как будто шутя, а лицо мрачное и глаза грустные.
— Не давай, мама, ему ничего. Он вчера у меня планшетку отнял… — опередил мать Костусь. Сам он сидел на кровати, качал люльку с Вовой.
— Ну куда ты, малец, со своей планшеткой… Я же тебе сказал, что планшетка нужна командиру, на то он и командир. У него все должно быть лучшее. И планшетка, и еще кое-что. — Он не то сморщился, не то улыбнулся… — Так что, хозяюшка, мягонькое что-нибудь найдем?
— Почему не найдем. Еще не обнищали настолько, чтоб не найти кусок какой тряпки. — Мать тоже сердитая, словно это у нее Дёмин отнял планшетку. Она выходит в сени и тотчас же возвращается, несет рукав старой отцовской рубашки, бросает под ноги Дёмину.
— А как там масло мое?
Мать заглядывает в печь, вытаскивает кочергой жестяную банку с двумя горлышками, ставит возле Дёмина:
— Всю хату провонял…
— Разве ж это вонь, хозяюшка, — ухмыляется Дёмин. — Это оружейное масло. Только загустело немного, холера его побери.
Он оторвал от рукава небольшой кусок, начал смазывать ствол. Смазывал и пел глухим, нудным голосом:
Пел, как будто в хате был он один, только он один. Как будто у печи не топталась мать, а на кровати не сидел Костусь, и на печи не спала Таня.
Вместе с грустью и страшной тоской в его голосе прорывалось что-то очень щемящее, жалобное… Костусь был зол на Дёмина и не хотел примиряться с ним, а песня размягчала его, примиряла. Костусю было чудно слышать пение всегда хмурого Дёмина. Пел про какую-то «бедную Татьяну», а на печи у них лежала партизанка Таня, и Костусь не понимал, почему Дёмин поет, что она лежит не для него. Костусь смотрел из-за люльки на Дёмина, а сам думал о том, что вчера, после того как Дёмин понес планшетку командиру, Костусь залез в его брезентовую сумку — она висела в углу на гвозде — и выкрал десять винтовочных патронов. Патроны Костусю совсем были не нужны, и украл он их назло Дёмину, за планшетку. И сейчас он смотрел на Дёмина и думал: «Это тебе за планшетку. Налетят немцы, ты начнешь перезаряжать винтовку, полезешь в сумку, а там раз-два — и все патроны. Тогда будешь знать, как отнимать планшетки…»