Страница 12 из 51
– Д-а-в-а-й п-о-г-о-в-о-р-и-м, – предложила доска.
– Давай, – согласился он, понимая, что глупо беседовать со старинной игрушкой.
– Я ангел, – сообщила доска, – я могу многое.
Фил усмехнулся. Обычно такие вещи именовали себя дьяволами, так было во всех фильмах. Или на крайний случай, чьими-то душами. Каких-то убийц или убитых. Вроде бы и те и другие становились после смерти привидениями.
– А что ты можешь? – на всякий случай поинтересовался мальчик.
– Я могу уничтожить всех твоих врагов.
Фил задумался. Особых врагов у него не было. Только Лукреция. Но называть ее гордым словом «враг», означало не уважать себя. Нет-нет, среди родственников и знакомых Фила уничтожать было некого.
– Спасибо, – ответил он, – как только понадобится, я обязательно к тебе обращусь.
Если бы он только знал, что обратиться к ней придется уже на следующий день.
Вечером родители собрались в театр. В последнее время они не пропускали ни одной премьеры, словно собирались наверстать все упущенное в течение жизни. И естественно, Фила оставили на попечении Лукреции, которая сразу же начала преследовать его по всему дому с вопящей Магги на руках. Создавалось впечатление, что хождение за Филиппом Карми было основной потребностью ее жизни. Лукреции казалось, что мальчик неправильно воспитан, что вместо компьютерных игр он должен молиться и спасать душу.
В тот вечер она начала с креста. Вытащив из-за пазухи золотой крестик, она долго объясняла Филу, что защищена от любых проявлений зла, тогда как он, наоборот, всем этим проявлениям открыт.
– Вот придет Сатана и утащит тебя в ад, – страшным голосом говорила Лукреция. – Утащит, и никто уже тебя не найдет. Вот посмотри, как выглядит ад, – она вытащила из кармана специально приготовленную для Фила картинку с горящими в языках пламени грешниками. – Видишь? И ты окажешься там же, если не примешь Бога.
– Отстань, – проронил Фил. – Тебе что, делать нечего?
Но Лукреция отставать не собиралась. Наоборот, она все сильнее и сильнее раскалялась, как сковорода, поставленная на огонь.
– Только молитва очистит тебя. А потом я отведу тебя в церковь, и ты примешь крещение. И тогда ты перестанешь быть таким непослушным хулиганом.
Но хулиганом Фил никогда не был. Он был тихим и послушным, и постоянно пребывал в размышлениях, что несвойственно детям его возраста. Для Лукреции же каждый некрещеный ребенок был исчадием ада, и, само собой, хулиганом. Другого она и представить не могла.
Фил удалился в свою комнату, но она нашла его и там.
– Отстань от меня, дура! – выкрикнул он, выйдя из себя.
И тут же оказался зажат мертвой хваткой. Лукреция, всю жизнь занимавшаяся сельским трудом, имела железную мускулатуру. Она легко скрутила его, как кошку, и потащила из комнаты.
– Куда ты меня тащишь? – попытался возмутиться Фил, но она только поудобнее его перехватила и зажала рот широкой мозолистой ладонью.
Она заперла его в кладовке, сказав, что за свое поведение он будет сидеть там до прихода родителей. Подумать только! Его, мыслящего человека, наследника огромного состояния, запирает в кладовке какая-то деревенская девка. В этот момент Фил осознал, что вот он враг, и поклялся отомстить. А когда поклялся, то сразу успокоился и затих. Пусть эта стерва думает, что он задохнулся и умер. Кладовка была вместительной, а в нижней части двери даже было устроено вентиляционное окно, к которому он и приник лицом. Пока он так лежал, свернувшись калачиком и созерцая ножки мебели, все было тихо. Но только он отлип от своего окна и мыслями вернулся к своему заточению, как сразу же почувствовал за спиной что-то странное. Это были тихие скребущие звуки. Наверное, одинокая голодная мышь искала себе поживы среди пустых ящиков. Испуганный мальчик встал во весь рост, почти задевая головой за какие-то полки, и медленно обернулся, взглянув в темноту через левое плечо…
Лукреция освободила его через полчаса, спокойного и задумчивого. «Вот и ладно, – подумала она, – мальчик осознал, что был неправ».
– Бог любит покорных, – увещевала она Фила, – а непокорных наказывает. Так пусть лучше кто-то вразумит тебя теперь, чем Бог займется этим после твоей смерти.
– Да-да, я все понял, – пробурчал мальчик. – И спасибо тебе за заботу о моей душе.
«Главное, чтобы она ничего не заподозрила, – думал он. – У меня пока нет никакого плана. Но ненавижу я ее уже теперь».
– Ма, – сказал он утром, – надо уволить Лукрецию. Она меня вчера закрыла в кладовке. Никто не имеет права запирать меня – я свободнорожденный человек. Она нарушила мои конституционные права, уволь ее.
Алекс нахмурилась:
– Но ведь это ты назвал ее дурой. Или ты думаешь, что подросток может называть взрослых, как ему вздумается?
– Не как вздумается, а как есть на самом деле, – ответил Фил. – Значит, ты ее не уволишь?
– Нет. И вопрос закрыт.
Он пошел к отцу, но Ленни объяснил ему, что Лукреция помогает маме, а значит, все решения должна принимать только она, и тут он не вправе распоряжаться.
– Вот повара я могу уволить, потому что ем больше всех. И если мне не понравится, что он готовит – то могу, гипотетически. Но сначала я объясню ему, что мне не нравится в его работе. И вполне возможно, он начнет стараться, учиться и будет готовить лучше.
– Ну и ладно, – сказал Фил. – Раз вам всем наплевать на мои унижения, буду справляться сам.
– Вот и умница, – погладил его по голове Ленни, – достойное решение.
Мальчик вздохнул. Его предавали собственные родители. Конечно, не их же тащили, прижимая к рыхлому боку и обдавая запахом пота. Не их запирали в пыльной кладовке с пауками. Не их пугали картинками с горящими людьми. На ум пришло непонятное и неприятное слово «политкорректность». Фил смутно понимал, что именно вот эта самая политкорректность и позволяет служанкам так обращаться с сыном хозяина дома. И не позволяет называть их дурами, даже если это чистая правда. А в своей правоте он не сомневался ни минуты. В благоустроенном мире взрослых многое требовало перемен, но что он мог сделать – несчастный, поруганный и никем не принятый всерьез?
Но Лукреция еще узнает, кого она так унизила. Фил полагал, что решение часто приходит само, и не сомневался, что рано или поздно он придумает, чем отплатить противной няньке.
Пока же он удалился на третий этаж, потому что считал его своим, честно отвоеванным пространством. Планшетка лежала на том же месте, где он ее оставил. Указатель слегка дернулся при появлении мальчика, словно желал привлечь его внимание. Фил потрогал его пальцем, и круглая пластинка задвигалась, складывая буквы. «Сыграй с ней шутку», – прочитал Фил.
– С кем? – спросил он, хотя прекрасно знал, о ком идет речь,
– Лукреция, – ответила доска.
– Ты знаешь, как?
– Знаю.
Шутка – это не страшно. Мальчик был еще в том возрасте, когда не знают, что шутки могут быть злыми и даже смертельно опасными. Шутка – это когда смешно.
То, что поведала планшетка, и вправду выглядело смешным. Никогда бы Филипп не додумался до такого сам. Давясь от смеха, он понесся вниз готовиться к великолепному представлению.
Для начала он выкрал листок бумаги, на котором Лукреция записала какой-то рецепт, да так и забыла его на столе. Потом прихватил из кухни бутылку оливкового масла. Продолжение сценария зависело теперь только от ловкости рук. Нужно было лишь дождаться, когда родители снова куда-то уедут и оставят его в обществе Лукреции. Анна после ужина сразу удалялась к себе, а Якоб надевал шляпу и уходил дышать свежим воздухом. Химическая реакция на этот воздух у него была странной, потому что когда он возвращался, Фил чувствовал исходящий от него запах больницы и замечал, что глаза повара покраснели, и его слегка пошатывает. Якоб сразу же уходил в служебное крыло через дверь под лестницей и уже не появлялся до самого утра. Ночами ведь повара не работают.
Несколько часов Фил потратил на короткую записку, которую вывел на чистой половинке украденного у Лукреции рецепта, тщательно воспроизводя ее почерк. Он чувствовал себя охотником, поджидающим добычу, и ждать был готов сколько угодно, лишь бы задуманное прошло без накладок. С таким упорством индеец часами высматривает из кустов оленя, чтобы потом свалить его одной лишь стрелой.