Страница 70 из 97
Так и наша жизнь подчиняется непреложному правилу, необратимому потоку времени. Каждая песчинка в этой колбе – это человек, или вещь, или событие; как и они, все мы, увлекаемые течением времени, движемся по выверенному и начертанному пути. Это vis divina**, беспрестанно переворачивающей часы нашей жизни. Перед ней мы бессильны. Если мы падаем, то лишь случайность определит, где мы окажемся в конце падения – наверху или внизу. Предаваться отчаянью здесь также бессмысленно, ибо все, в конце концов, вернется к тому, с чего началось.
Так Земля и все небесные светила вращаются вокруг Солнца, не сходя ни на шаг со своей орбиты (доказательства тому привел Аристарх Самосский, и впоследствии они были подтверждены моим учителем, великим Региомонтаном).
Но представьте, моя госпожа, что среди этих частиц, среди мельчайших кусочков кремния и слюды, обнаружиться вдруг нечто, настолько же отличающееся от них, насколько человек отличается от божества. Представьте, что в кучу песка попало зерно. Неизвестно, чья рука туда его заронила, но в один прекрасный или, быть может, страшный миг оно начнет прорастать. Сначала это будет лишь слабый росток, хилый и незаметный, потом его корни обретут силу, а сам он нальется свежими соками. Вскоре его рост станет препятствием для равномерного движения песка – захваченные им частицы уже не смогут продолжать свой бег как раньше, стиснутые его корнями они сделаются неподвижны. Стекло тоже станет мешать молодой поросли. Его тиски заставят стебель изогнуться самым немыслимым образом, они скрутят его листья, сожмут его соцветия, но рано или поздно неистовая сила жизни должна будет преодолеть косность мертвой материи – росток разорвет оковы, раздвинет стены своей вынужденной темницы, и часам придет конец.
Да, фрейлейн, в нашем мире, на беду или на счастье, тоже присутствует зерно, дар великого Хроноса, последнее проклятье тем, кто сбросил его с небесного трона – камень, называемый Spica***. Его сила способна погубить всех нас, разрушить все, чем мы живем. Фигурально выражаясь, она разобьет стеклянные стенки нашей колбы, и, увы – что станет тогда с нами, с несчастными песчинками?…
Так уж вышло, что, хотя мы и живем в преддверии Страшного суда Божьего, но об этой грядущей опасности мало кто знает. Зерно еще скрыто под толщей песка, силы, заложенные в нем, пока дремлют. Но достаточно лишь одного неосторожного движения, и они вырвутся на свободу, и ни один смертный не сможет их обуздать.
С незапамятных времен существует тайное общество, получившее сокровенное знание из рук Святой Девы, Хранительницы времени. Членам этого общества надлежит со всем тщанием беречь Колос, скрывать от непосвященных и одновременно ни в коем случае не допускать его прорастания. В мирные и в смутные времена надлежит им нести свою службу, передавая знание о свойствах времени из поколения в поколенье. Бывало и так, что этому служению посвящались целыми семьями, но чаще Дева сама отмечала особым знаком тех, кого желала видеть у себя на служении. Я тоже был отмечен ею и потому лишь говорю сейчас с вами, что вижу и на вас такую же печать…
Теперь же настало время великой тайны, завеса которой приоткроется лишь при том условии, что вы поклянетесь спасением своей души и посмертным блаженством, а также жизнью тех, кто для вас близок и дорог – навсегда сохранить тайну в глубине своего сердца. Поклянитесь, что вы никому ее не откроете, даже если вас к этому станут принуждать, и никогда не воспользуетесь ею, чтобы причинить мне вред!
– Клянусь… – пошептала Мартина.
Доктор долго разглядывал ее лицо при слабом свете двух свечных огарков, прикрепленных к деревянной подставке, пристально всматривался в широко раскрытые и блестящие от волнения карие глаза, словно пытаясь проникнуть в самую душу своей слушательницы и прочесть по ней, как по одной из своих книг. Наконец, более или менее удовлетворенный увиденным, он поднялся и прошел от стены к стене, плотнее запахивая широкие полы своей мантии.
Несмотря на теплую погоду, в "библиотеке" было холодно. Огонь в очаге почти потух, только по углям, собранным в кучу вокруг небольшого котелка на треножнике, пробегали редкие оранжевые сполохи. Развешанные под потолком пучки трав издавали тревожащий горьковатый запах с примесью тлена, тени от них расползались по стенам уродливыми кляксами. Стеклянные сосуды на столе слабо поблескивали. Было слышно, как в углу скребется и попискивает одинокая крыса, и ей тоненько вторит ветер в дымоходе. По ногам невидимой змейкой пробегал сквозняк.
Мартина поежилась. Сквозняки в замке были делом привычным, также как и крысы, которых, бывало, травили собаками, но, в общем-то, предпочитали не замечать, пока они не начинали совсем уж нагло шнырять под ногами. Покойный барон Клаус строго наказывал слуг, если они плохо следили за порядком, после его смерти дисциплина в замке ужесточилась, однако пользы от этого стало меньше. Коменданту Хорфу до крыс не было дела, а хозяйка, молодая баронесса де Мерикур, никогда не утруждала себя такими низменными материями. К тому же в последнее время она настолько ушла в себя, что, казалось, вообще перестала замечать что-либо вокруг…
Доктор Порциус остановился напротив девушки, глядя на нее сверху вниз. Мартину охватил страх, и она неосознанным движением вцепилась в скамейку, словно пытаясь подавить в себе желание немедленно убежать отсюда. Лицо доктора оставалось в тени, только коротко стриженная седая борода выдавалась вперед, а под ней на жилистой темной шее дергался острый кадык.
– Мое настоящее имя – Никифор Дассилиат, я – византиец по рождению, появился на свет в городе Фессалоники в одна тысяча сто девяносто девятом году от Рождества Христова. Моя мать скончалась родами. Когда мне исполнилось семь лет, мой отец решил перебраться в столицу, в дом своего бездетного брата Евсевия. То было тревожное время: франки захватили великий город, и империя пришла в упадок. В провинциях бесчинствовали мародеры, с севера делали набеги войска царя Эпирского и болгары. Я был тогда еще очень мал и ничего этого не видел. Отец сказал, что дядя Евсевий богат и имеет собственный дом, а также несколько лавок; он ведет дела с венецианцами, поэтому после захвата Города его не тронули, он даже сумел спасти часть своего состояния. По правде сказать, я почти ничего не помню из того времени; помню лишь огромные ворота, через которые мы проезжали – мне казалось, что они достают до неба – и еще удивительную сладость, разлитую в воздухе. Кажется, была весна, в Константинополе цвели сады…
Рядом с домом, где поселились мы с отцом, стояла небольшая церковь, освященная в честь Святой Марии, но известна она была под именем – церковь Святой Девы Сеятельницы. На службы в ней собирались жители половины квартала. Главным ее украшением служила большая мозаичная икона "Девы с колосьями", которая считалась чудотворной. Мой дядя Евсевий был очень набожным человеком и не пропускал ни одной службы. Он был высокий, сухопарый, никогда не выпрямлял спины и все время глядел в землю, исключая тех минут, когда находился в церкви. Тогда глаза его устремлялись в высь и наполнялись слезами восторга. Дядя велел мне сопровождать его, хотя поначалу мне этого очень не хотелось, но потом я привык и уже находил неизъяснимое блаженство в размеренном и торжественном строе литургии. Все наши родственники считали, что мне прямая дорога в монахи, и я в конце концов стал думать также, но дядя молчал, и меня этого удивляло. Казалось, что у него были на меня какие-то планы, но до поры он не хочет о них говорить.
Было и еще кое-что, что приводило меня в изумление и, признаюсь, довольно-таки возмущало. В церкви Святой Девы прислуживала девушка лет восемнадцати, нищая сирота из колонов по имени Феофано. Поначалу я вовсе не замечал ее, но потом стал обращать внимание, что мой дядя и другие знатные обитатели нашего квартала оказывают ей большое уважение. Они обращались к ней с почтительностью и, начиная разговор, снимали шапки, как перед титулованной особой. Меня, непонятно почему, все это очень задевало – мне казалось, что нищая крестьянка, из милости пригретая церковью, ничем не заслуживает подобного обращения. Ни умом, ни красотой Феофано не выделялась среди прочих женщин; правда, держалась она очень скромно и почти всегда молчала, но я считал – это от непомерной гордости, и возмущался оказываемым ей почетом, которого она, по моему мнению, ничуть не заслуживала.