Страница 71 из 97
Когда мне исполнилось тринадцать лет, дядя Евсевий объявил, что отныне раз в три дня мне надлежит оставаться в церкви после вечерней службы – Феофано будет заниматься со мной чтением. Это было очень странно, но дядя говорил об этом, как о чем-то само собой разумеющимся. К тому времени я исправно посещал один из константинопольских гимнасиев, отец занимался со мной латынью и языком франков – во всяком случае, я полагал, что чтение и письмо знаю всяко лучше какой-то полуграмотной крестьянки. Но и сама мысль о том, что меня – меня! – наследника Дассилиатов, находящихся в родстве (пусть и дальнем) с императорской фамилии Дук, будет учить эта… эта… Словом чувства мои не могли послужить мне к чести. Помню, что от ярости и возмущения у меня отнялся язык; придя в себя, я разразился такими воплями и причитаниями, словно речь шла о покушении на мою добродетель. Я прямо высказал все, что думаю о Феофано, а также позволил себе кое-какие намеки в адрес дяди и всех, кто с ней так носится – всего и не вспомнить. Дядя ужасно разозлился, схватил палку и принялся охаживать меня по плечам и спине, крича на весь дом, что покажет мне, как ценить достоинство, завещанное предками. И что обиднее всего – мой отец полностью с дядей согласился и одобрил все его действия. Тем же вечером он, правда, попытался ласково поговорить со мной, что не следует оценивать людей по одним лишь внешним признакам, и что занятия с Феофано принесут мне такую пользу, о которой я и не догадываюсь – но, понятно, переубедить меня он не смог.
Представьте, фрейлейн Мартина, в каком состоянии отправился я отбывать свою печальную повинность!
Мне представлялось, что этот день навсегда будет отмечен черным на ленте моей жизни, я испытывал жгучий стыд – казалось, все, присутствующие в церкви, тычут в меня пальцами и смеются надо мной. Я мечтал о том, чтобы меня сразила холера; чем ближе подступала ненавистная минута, тем большие мучения я испытывал. Мне хотелось все бросить и сбежать; в какой-то момент я начал серьезно рассматривать возможность пробраться на один из кораблей, стоявших в гавани Петриона, и навсегда покинуть Город. От этого отчаянного шага меня удерживали лишь страх перед неверным будущим и рука дяди, лежавшая на моем плече. Так ни на что и не решившись, я вынужден был покориться; но, смирившись внешне, про себя продолжал негодовать.
Наши занятия, если их можно было так назвать, проходили в ризнице: тесном, душном и пыльном помещении, где хранилась церковная утварь и запасы ладана. Его запах, пропитавший все кругом, до сих пор кажется мне запахом небывалой скуки, от которой в ту пору просто сводило зубы. Я и Феофано сидели на низкой скамье под единственным маленьким окном, выходившим на западную сторону и забранным решеткой. Моя учительница давала мне старые мраморные и керамические таблички, хрупкие папирусы, затертый пергамент (такого добра у нее был целый сундук) и просила читать вслух все, что на них написано. В основном это были древние мифы и легенды, да еще и изложенные таким корявым полудетским языком, как будто в самом деле были написаны ребенком. Феофано ничего мне не объясняла – когда я заканчивал один текст, она давала мне другой, и так до бесконечности. Поначалу я надеялся, что как прочту все эти таблички и папирусы, она от меня отстанет, но этого не случилось. Вскоре я обнаружил, что читаю их по второму, а то и по третьему разу. Я попробовал пожаловаться отцу, но тот велел мне терпеть и слушаться наставницу.
В конце концов, это стало невыносимо. Я начал размышлять о том, как отделаться от Феофано. Я открыто грубил ей, иногда даже оскорблял в лицо, говорил с ней высокомерно и заносчиво, подстраивал ей разные мелкие пакости, на которые так горазды мальчишки. Но она как будто ничего не замечала и продолжала мучить меня своими сказками. Более того – ей словно нравилось мое общество, на улице я часто видел, как она идет за мной в некотором отдалении. Я постоянно ловил на себе ее взгляд, внимательный и задумчивый, взгляд, слишком серьезный и чересчур проницательный для двадцатилетней девушки. Но тогда я этого не понимал. И поскольку Феофано никак не отзывалась на мои провокации, я вообразил, что имею дело с блаженной дурочкой, и что дядя Евсевий в силу своей глубокой религиозности почитает ее как приближенную к Богу.
Это открытие еще сильней уязвило мою гордость – я решил, что близкие приносят меня в жертву и, пытаясь таким образом искупить собственные грехи, хотят сделать из меня такого же дурака. Я сделался мрачен и неразговорчив, и, возвращаясь домой после вечерних занятий, исступленно колотил палкой по стенам домов и повторял про себя: "Не желаю становиться дураком! Не желаю! Не желаю!". При отце и дяде я вел себя тихо и благовоспитанно, но моя ненависть к Феофано росла с каждым днем.
Так продолжалось около года. Однажды, сидя в ризнице и скучая больше обычного, я заметил паука, спускающегося на своей паутине с потолка. Не раздумывая, я запустил в него мраморной табличкой, которую держал в руках – отскочив от стены, та упала на пол и треснула. Увидев это, Феофано словно онемела, глаза у нее сделались размером с золотой дукат. Схватив щипцы для снятия нагара со свечей, она с размаху стукнула меня по руке. Я был поражен – не столько тем, что она осмелилась сделать то, что сделала, сколько этой ее реакцией. До тех пор я мог безнаказанно подкладывать ей в сандалии острые камушки, запускать жуков ей за шиворот и в рукава, рвать и пачкать ее одежду, дергать ее за волосы – она все терпела. Но, увидев, что случилось с ее драгоценной табличкой, Феофано завопила так, священные сосуды зазвенели в шкафу, и погналась за мной, размахивая щипцами.
Сначала я испугался и выбежал во двор, но тут же почувствовал жгучую радость оттого, что смог пробить стену ее высокомерия. Видя, как она бесится, я возликовал и в свою очередь кинулся на врага, забрасывая его песком. Мы сцепились, как разъяренные коты, и стали немилосердно тузить друг друга. Я забыл, что передо мной девушка, к тому же моя наставница, я вкладывал в каждый удар всю свою застарелую ненависть, стремясь сделать его как можно чувствительней; но и Феофано не отставала. Щипцы в ее руках превратились в разящий меч Ареса, оставив на моем теле множество следов. Она всегда была молчалива, позволяя даже некоторым считать себя слабоумной, но в момент потасовки ее язык не уступал ее рукам, а брань, которой она меня осыпала, могла сделать честь самой горластой из рыночных торговок.
Отколотив друг друга на славу, мы расцепились и еще какое-то время сидели на земле, с ненавистью глядя друг на друга. Потом Феофано велела мне привести себя в порядок и возвращаться домой. Час был поздний. По счастью, свидетелей драки не оказалось. Я был уверен, что Феофано не упустит случая мне навредить и обязательно нажалуется дяде. Но она смолчала. Промолчал и я – в основном потому, что это происшествие не делало мне чести. По правде сказать, мне было очень стыдно – и оттого, что я подрался с женщиной, и оттого, что эта женщина была плебейкой. Моя гордость и самолюбие были вдвойне уязвлены. Через несколько дней я набрался храбрости и явился в церковь, как ни в чем не бывало. Феофано встретила меня спокойно, как всегда. Табличку она склеила и тут же вручила ее мне для прочтения.
По обоюдному молчаливому согласию мы сделали вид, что забыли о нашей ссоре. С этого дня я полностью покорился своей участи и продолжал занятия с девушкой – без особого желания, но и без прежнего недовольства.
* Близко к вершине – близко к погибели
** Божественная сила
Свечи почти догорели. Вот один язычок рыжего пламени задрожал и вытянулся, угасая, остаток фитиля медленно погрузился в лужицу расплавленного воска, выпустив на прощанье дымный завиток.
Темнота и сырость тут же выползли из углов, окончательно выстудив комнату. В дымоходе гулко ухнуло, после чего оттуда с тихим шорохом посыпалась сажа. Со двора послышался стук – кто-то торопливо пробежал, стуча башмаками по каменным плитам. На сторожевых башнях прошла перекличка. Хриплые голоса еще не успели затихнуть, как на замок обрушился проливной дождь – так резко и неожиданно, словно на небе разом опрокинули огромный чан воды. Все звуки, какие были, немедленно потонули в шелесте водяных струй и неумолчном грохоте, выбиваемом ими по черепичной крыше паласа и деревянным навесам замковых галерей.