Страница 25 из 40
«А я им сказала, что ты у меня профессор».
«Нет, правда?»
«Землячку встретила, она там, в абонементе, какая-то важная птица... Велела тебе передать, чтобы книги не терял, не портил и чтобы меня любил. Слышишь? Иди ко мне немедленно...»
Жанне назначили в руководители диплома Жору, демонического красавца и танцора, он к тому времени защитился и был оставлен на кафедре ассистентом.
Тему Жанна выбрала несложную — о публицистике в годы Великой Отечественной войны. У Жоры этой теме была посвящена одна из глав диссертации, он охотно передал Жанне свои заготовки. Сережа уселся было составлять ей план, Жанна, едва взглянула, схватилась за голову и расхохоталась: «Я нарочно взяла что попроще, а ты тут такое накрутил, что мне в десять лет не управиться».
«...Слегка за шалости бранил и в Летний сад гулять водил», — повторял Жора, когда Жанна являлась к нему на консультацию. Он приглашал Жанну на танцы в Дом культуры «Крылья Советов»: там бывали по субботам на всю Москву известные танцевальные вечера. Жанна охотно принимала приглашения.
Сережа танцевал плохо. Жанна была партнерша не для него. Он оправдывался: «Понимаешь, когда я танцую, я думаю о другом. А надо думать о танце». Жанна смеялась: «Когда танцуешь, не надо ни о чем думать, — просто танцевать. И всё».
В «Крылышках» (так завсегдатаи именовали между собой Дом культуры) был буфет — шампанское продавали, в разлив, стаканами. Жанна любила шампанское. Приподняв стакан к свету, она смотрела, как из какой-то одной, будто волшебной точки весело струятся вверх прозрачные пузырьки, на душе у нее становилось легко, казалось, что впереди ждут ее непременно удачи. В перерыве между танцами Жора угощал ее шампанским; стараясь не забыться и не облокотиться о мраморную доску прилавка, всегда мокрую от выплеснувшейся пены, они беседовали о деле.
«Лапонька, ты не Томас Алва Эдисон, зачем тебе изобретать лампочку накаливания? — говорил Жора. — Нужно ясно представлять себе, что ты ваяешь: дипломную работу или серьезное научное исследование. Хороший диплом — это когда ничто в нем не отвлекает членов комиссии от собственных мыслей, ничто не беспокоит. Всё правильно, всё само собой разумеется, всё неоспоримо. Но, может быть, ты всё-таки не прочь изобрести фонограф?»
«Не хочу фонограф, — смеялась Жанна. — Хочу диплом и поскорее. Еще Сережке надо помогать: заварил кашу, теперь — не успевает».
«Твой Соболев — еще хуже Эдисона. Ему фонографа мало. Ему тут же взбредет в голову соединить фонограф с лампочкой накаливания».
«Сережка — гений».
«Не спорю. Оттого и счастлив не будет. Ты можешь вспомнить счастливого гения? Поисковые собаки всегда тощи и озлоблены. Между тем вокруг нас полно простых, нехлопотливых истин — они сами лезут нам в руки, а мы не замечаем их».
«Правда?» — со дна стакана, вытягиваясь в цепочку, стремились на поверхность налитого в стакан вина веселые пузырьки.
«Конечно, правда. Положи на ложечку немножечко варенья — почувствуешь под ложечкой удовлетворенье... — Жора допил шампанское. — Лапонька, румба, кариока. Грех пропустить»...
Глава девятнадцатая. Непредвиденное
По известному исходному признаку Жанне показалось, что она забеременела. Она понять не могла, как такое случилось: в интимной жизни с самого начала до удивления быстро и понятливо, она сама, без чьих-либо советов и разъяснений, постигла всё, что следует знать зрелой, опытной женщине. Припомнила, правда, несколько случаев, когда, будучи с Сережей, утрачивала контроль над происходящим, но не настолько, чтобы вовсе не сознавать, что делает, — такого исхода она предположить не могла. В районную поликлинику идти было никак нельзя: если подтвердится, ее уже не выпустят, заставят рожать, знакомого частного врача у нее не имелось, конечно. «Неужели залетела? — маялась, томясь в бесплодном ожидании Жанна. — Ведь как всё хорошо замесилось. И такой дурацкий конец надеждам». Она представила себе, как волоча тяжелый чемодан, выбирается из вагона на перрон, из-под распахнувшегося пальто выпирает округлый живот, внизу, на перроне стоит мать с помятым растерянностью лицом, и ничего не остается, как, удерживая злость, тотчас огорчить ее какой-нибудь глупой дерзостью. Делать нечего, открылась Ангелине Дмитриевне: с Юриком однажды возникла у нее проблема, похоже, не уследила. Ангелина Дмитриевна и бровью не повела: «Не волнуйтесь, милая Жанна. Обычные двадцать четыре часа из жизни женщины». На другой день Жанну осмотрела седая дама-гинеколог: «на этот раз ребенка не предвидится» — скорее всего, нарушение функции. Две недели Жанна принимала таблетки, наконец вздохнула с облегчением: кажется, из вагона еще не пора выходить.
«Сереженька, — неожиданно для себя самой сказала она, когда тревога уже миновала, — мне кажется, у нас будет ребенок».
«А как же диплом? — Жанна видела, что он испугался. — И мы в Ленинград собирались...»
Она сама страшилась беременности, но ей отчего-то неприятно стало, что он испугался.
«Да ты не бойся, — мучила она его. — В Ленинград с мамой поедешь. А я домой — рожать. Я маме твоей обещала, что со мной у тебя забот не будет. Сейчас много незамужних матерей. Государство помогает...»
«А как же я?»
«А ты будешь профессором. Будешь ходить в тюбетейке. Или лучше в черной шелковой шапочке. И однажды под твоими окнами остановится карета из тыквы, запряженная шестью мышами, из нее выйду я с чудесным толстеньким младенцем на руках...»
«Не надо. Пожалуйста. — Губы у Сережи задрожали. — Пожалуйста, не надо».
Жанна метнулась к нему:
«Господи, какая же я дура».
Глава двадцатая. Темная ночь
Юрик заболел в ночь с вторника на среду.
Рано утром вызвали врача. Он определил сильную простуду, выписал лекарства, чтобы предупредить воспаление легких. Из спецполиклиники прислали медицинскую сестру для ухода за больным. Юрик сердился, пить лекарства не хотел, бил сестру по руке, укрывался с головой одеялом.
В среду ближе к вечеру, как всегда, пришла Жанна. Сестра из поликлиники с помощью Ангелины Дмитриевны пыталась взамен потной надеть на Юрика сухую рубашку. Юрик не давался, отталкивал их, кричал. «Давайте я, — Жанна уверенно подошла к кровати Юрика. — Да вы не сомневайтесь, Ангелина Дмитриевна, я ведь во время войны в госпитале работала». Юрик, увидев Жанну, засмеялся и потянулся к ней. «Лялечка, — склонилась над ним Жанна. — Смотри, какая рубашечка хорошая, мягенькая, сухая. А ну, давай быстренько, ручки сюда, головку сюда». Она протерла тело больного одеколоном и ловко надела на него свежее белье. Юрик замычал и прижался лицом к ее груди. «Вот ведь, — сказала пожилая сестра, — губа не дура, язык не лопатка, знает, где сладко». Жанна ласково гладила мягкие каштановые волосы Юрика.
Поздно вечером она напоила Юрика чаем с лимоном. Он хватал ее за руку. Чай выплескивался из чашки на чистый, крепко накрахмаленный пододеяльник. «Лялечка, какая сейчас игра, — смеялась Жанна. — Ты же больной. Засыпай скорее. А я тебе спою». Она потихоньку стала петь ему песни, которые знала и которые всегда пела, «Огонек», «Землянку», «Темную ночь», он слушал внимательно и удивленно смотрел на нее. Какие у него глаза красивые, подумала Жанна, — темно-серые.
Она потушила свет, оставила только ночник — красный грибок-мухомор. И снова села на стул возле кровати. Она пела вполголоса, а перед глазами у нее разворачивались, словно она торопливо шла по ним, госпитальные коридоры, отворялись двери палат; оказывается, память ее удерживала всё до самой малой подробности — выбитую дощечку паркета, свежее пятно побелки у входа в кладовую, надпись карандашом на лестничной площадке между вторым и третьим этажами, где разрешалось курить и стоял ящик с махоркой: «Зоя, жду в Берлине. Л-нт Кочетков». Жанна вспомнила лейтенанта Кочеткова, с черным чубом на лбу и бешеными от постоянно сдерживаемой ярости глазами, — Кочетков мучил Зойку требовательной любовью и ревностью. Вспомнила веснушчатую Зойку, как она все-таки добилась своего и уезжала на фронт и на прощальной — «отходной» — вечеринке заставила Жанну выпить полстакана разведенного спирта (а до этого Жанна никогда спирта не пила, только вино) и ее так развезло, что она заснула прямо за столом. Она вспомнила майора Еремееву с красными от стрептоцида волосами, Аркадия Абрамовича, который, сняв пенсне, разминал пальцами толстую, покрасневшую переносицу, вспомнила Лешку, лопушки... Она не любила вспоминать про это — помотала головой и очутилась в каптерке Виктора Андреевича, почувствовала спиной узкий, жесткий топчан, над ним выстроились на полке горны, блестевшие под светом стоявшего за окном уличного фонаря, Виктор Андреевич, ласково касаясь губами, целовал ее в плечо (он любил так ее целовать, он называл: «в ямочку»), ей казалось, что она покачивается на волнах посреди большого теплого моря, которого никогда не видела. «Спит, спит. Крепко спит...» — послышался голос матери; Жанна испугалась: как такое случилось, откуда мать здесь, в каптерке. Открыла глаза, в полутьме всматривалась, не узнавая, в склоненное к ней лицо Ангелины Дмитриевны. «Я вам в столовой на диване постелила, домой ехать, наверно, уже поздно...» — сказала Ангелина Дмитриевна (и подумала: «...да и дома нет»).