Страница 40 из 62
— Куда? – насторожился Хома.
— Туда, где ворог. Упредишь, выяснишь, сколько маззикимов собралось. Может, глаза им отвести удастся. Или иным способом запутать.
— Тю, так отводи ж им глаза сразу и наперед! Что там на них смотреть? Уж обойдемся как-нибудь без того лицезрения.
— Ступай-ступай! Лучше знать, откуда полезут и каково их число. Маззикимы не особо быстрые, но золото чуют. А может с ними ещё кто есть. Из недобрых.
— Да уж куда нам еще подобрее гостей ждать, — буркнул Хома. – Нельзя нам расходиться. То дурная стратегия. Сжать силу в кулак, готовить оружье. Как дадим залп, а потом другой, они и разбегутся, портки теряя. Эй, чёрт, ты пистоль-то зарядить не забыл?
— Сам ты, чёрт и неуч деревенский, — огрызнулся гишпанец, успевший притащить здоровенный ковш пахучего рассола из-под квашеной капусты.
— Я про пистоль спрашиваю, — грозно нахмурился казак.
— Да что тот пистоль? Не возьмет он маззикима, и пуль у меня действенных нет, – заблажил кобельер. – Ты ж у нас под Корсунью подвиги совершал, ты и стреляй. Я тебе ещё пару недурных пистолей припас и преотличную пороховницу сердюки позабыли, — Анч с опаской покосился на хозяйку, но та смотрела на Хому.
— Да отчего непременно я? – не выдержал казак. – И за лошадей я, и к кузнецу я ходи, и мёд в домовины я лей. И в лазутчики я?! А был ли такой уговор?
— Напомнить? – тихо проскрипела ведьма.
— Что толку, всё едино некому больше идти, — признал Хома, догадываясь, что ежели пришёл час подвига, то недостойно подлинному лыцарю излишнюю скромность проявлять, избегая законной славы. Вот же чёртова баба, уже вроде и пошёл почти, а она нашёптывает что-то нехорошее.
Смело двинулся к воротам, оглянулся: Хеленка с закрытыми очами цедила из ковша рассол, ведьма что-то втолковывала гишпанскому чёрту, тот подобострастно кивал. До чего ж дрянные попутчики подобрались – человек, можно сказать, на верную гибель идет, а им как с гуся вода! Хоть бы плюнули вслед…
Впрочем, на улице оказалось довольно пустынно – лишь сидел на плетне здоровенный рыжий кот, пристально глядел на Хому. Казак погрозил наглой твари кулаком и по исконно лазутчицкому обычаю оценил своё положенье. Перед шинком опасностей не наблюдалось, дальше было похуже. Разносился неуместно-радостный звон колокола - видать, пономарь перепил малость или вовсе случайный человек на звоннице оказался. У рыночной площади многоголосо гаркали и ржали по-лошадиному, вот бабахнул пистолетный выстрел, снова заорали…
По всему выходило, что у рынка дело закрутилось занимательно и поучительно, к тому ж многолюдно, а, следовательно, вполне безопасно. Пойти, полюбопытствовать, людям что нужное посоветовать?
Хома в сердцах сплюнул и направил стопы свои в иную сторону. Вот как людям помогать, когда чуть что под горлом начинает затычка ворошиться? От же проклятущая хозяйка!
Несло дымом. В вечернем сумраке не особо понять, откуда, но имелась мысль, что даже не в одной стороне горит. Улица так и оставалась пустой, ворота дворов позаперты, ставни хат закрыты. Сидит народ, трясется, участи своей дожидается. Это потому что в Пришебе казаков мало. Жидковата кровь у горожан. Казаки, они бы, эх…
Глухо застучали по уличной пыли копыта – Хома, на всякий случай, шмыгнул к изгороди, присел в тень сиреневого куста. Проскакала мимо неосёдланная испуганная лошадь, волокся обрывок верёвки. Лазутчик не без облегчения опустил пистолет – лошадь, она пущай бегает. Поймают ещё попозже. Главное, лошади, ей и положено копыта иметь. А то уж всякие нехорошие мысли насчет этих вот копыт возникают. Хотя, что напраслину возводить на копыта? Вон вокруг сколько нечисти – и вся безкопытная. А то копыта, копыта, да глупо их опасаться…
Утешаясь таким философским образом и размышляя, кто, собственно таков по своей природе рогатый гайдук-сотоварищ, Хома осторожно продвигался к окраине. Пришеб был не то, чтобы сильно громадным городом – вон уже и околица. И что-то дурноватое здесь таилось…
Ранее Хома даже как-то не замечал, что в потной руке рукоять пистолета очень скользкой делается. Вот пакостники же в той Рагузии живут – добротное вроде оружие, а этак нехорошо вывертывается. Кто ж так делает, тьфу на вас, колбасников криворуких…
…Где-то плакал ребенок. Прямо аж надрывался и захлебывался под тот колокольный звон. В остальном оставалось так тихо, что даже странно. Ни бреха собачьего, ни куриного квохтанья – во дворах как повымерло. Ветер и тот замер. Верный признак колдунства или иной дурной погоды.
В обход нужно идти! Самый верный сейчас маневр. Хома перебежал улицу – сапог громогласно чвакнул, угодив в край глубокой лужи. (Что там те литавры - тьфу!)
Казак перевалился через плетень, пробился сквозь разросшуюся смородину и оказался за хатой. Валялась разбитая крынка, разлитое молоко уже впиталось в землю. Э, да тут и ставня с окна сорвана. Хома подтянул кушак и прокрался вокруг дома. В собачьей будке вдруг что-то завозилось и замерло.
— Что ж ты, небось, Полкан или вовсе Вовчок какой, а забился и трусишься, как последняя ципля[70], — устыдил пса Хома, с перепугу чуть не всадивший в поганую будку драгоценную пулю.
Псина молчала, напугано светила глазами из конуры. Осторожно ступая, Хома прошел огородом, преодолел силки кабаковых плетей, меж которых лежали плоды, рыжие и здоровенные как матёрые пацюки. Боязнь поотступила – не к лицу казаку трястись как забившемуся в будку псу. А может, то и вообще сука была. Стыдобно уподобляться твари мокрохвостой…
Как-то само вышло, что держал направление на плач дитячий – выходило, что дитя где-то у дороги надрывается, где младенцам делать и вовсе нечего. Хома пролез под жердью изгороди и углядел засаду: впереди за кустом затаились два обывательских тела, напряженно наблюдающие за дорогой
— Эй, панове, и что там за тайна? — казак притронулся стволом пистолета к плечу старшего.
Оба засадника подскочили как ужаленные, но тут же хлопнулись обратно на карачки.
— Не торчи, казаче, углядят, — зашипел дед, яростно крестясь. – Вот же напугал, подкрался! Ты только глянь, что творят, дьяволово отродье!
Выкатывающаяся за околицу улица превращалась в три дороги, резво разбегающиеся в разные стороны. Прямехонько на перекрестке стояли маззикимы в количестве полудюжины демонских харь. Один из уродов держал за рубашонку дитятю годков двух, не старше – малый ревел, крутился и пытался дать дёру. Демоны на него и не смотрели, сосредоточившись на чем-то страшноватом, кое один из маззикимов деловито раскладывал на дороге.
— А что там? Кошак? – с нехорошим предчувствием спросил Хома.
— Та был бы кошак… То козу мою порвали бесовы каты, изверги, — всхлипнул дед.
— То не твоя коза, дедусь, а вовсе тетки Товкочихи, — поправил хлопчик, сидящий рядом.
— Га? Ты меня поучи еще, сопля этакая! Товкочиха мне кумой приходилась, значит, и коза мне причиталась, — разгневался дед.
— А то, выходит, сама Товкочиха? – догадался Хома, увидавший тело около зарослей чертополоха.
— Она, — признался дед. – Добрейшей души бабка была, я ж её сколько годков помню…
— Ты, старый козлище, совесть вовсе потерял? – сумрачно спросил Хома. – Козу схарчат, ладно. А с дитем что будет, подумали? Не иначе как в жертву принесет невинную душу эта тонколапая дрянность.
— Так, а мы что? – разволновался дед. – Мы сразу за драгунами и попами послали. Ну и за вашими лащуками. Мы-то что могём? Вон, Товкочиха за козу вступилась, мигом дурынду удавили. Ждем подмоги. Где ваши-то вояки?
— Пушки волочет наше воинство, — буркнул Хома, глядя, как пританцовывают демоны вокруг останков козы.
Должен ли лазутчик заходить далее приказа на выведывание противника? Не должен, ибо каждому маневру нужно свое время. Мысль это сугубо верная и подтвержденная множеством знаменитых побед. Вон, те же Жовти Воды[71] взять... Но хлопчик плачет, да этак, что сопли из носа вышвыркиваются. Вовсе надорвется малый. И потому думать тут нечего. Хоть и ведьме служим, и иными грехами отягощены, так всё равно…