Страница 6 из 8
– Церковь что надо, настоящая, – говорит Верка Белле. – Сейчас увидишь. Даже второй этаж есть. Я, правда, на втором этаже еще не была – не успеваю добежать…
– А священник в церкви есть?
– Какой священник?! Церковь недействующая. Там только музейные работники, падлы, жить нам не дают. Гоняют туда-сюда, будто мы свиньи, а не люди. Если будут что-нибудь тебе говорить – посылай подальше. Не имеют права. Все это наше было!!!
Белла дрожит то ли от страха, то ли от нервного возбуждения. Женщины проворно открывают перед ней массивные деревянные двери с коваными кольцами вместо ручек.
– Ну, вперед, – говорят. – Не бойся. Заходи, как королева!
Внутри церкви полумрак. Возле алтаря горят свечки.
– Вход две гривны, – слышит справа от себя.
Кассирша музея «Кирилловская церковь» вопросительно смотрит на Беллу.
– Вход в музей две гривны.
Белла игнорирует кассиршу и проходит дальше. На стенах – стершиеся от времени фрески. Тела, ноги, головы, нимбы.
– Женщина, вы что, меня не слышите?
– Я не должна платить, – говорит Белла, – все это когда-то было моим.
– Напасть какая-то, психи эти, – недовольно бормочет себе под нос кассирша и отступает.
Белла бродит между стенами. На одной – фигура ангела в голубом плаще с наполовину закрученным свитком в руках. Под ним надпись: «Ангел, что свивает небо».
Белла прислоняется к ангелу, и ей кажется, что она сейчас врастет в стену, станет ее частью, одной из фресок. Ангел внимательно следит за Беллой.
– Я такая грешница, – шепчет Белла и целует ему ноги.
Кассирша музея, она же, очевидно, и его охрана, бросается к Белле с криком.
– Ну я же специально для вас написала черным по белому! Ну вы хоть читать-то умеете?! Ну как мне с вами бороться?! Сидите себе в своих палатах – зачем вы сюда ходите? Ненормальные!
Кассирша тянет Беллу к выходу. Тыкает пальцем в небольшое объявление на двери:
«Уважаемые прихожане, посетители музея и пациенты психиатрической больницы!
Просим вас не целовать стены церкви.
Благодарим за понимание.
Администрация музея».
Рядом еще одно объявление:
«Уважаемые прихожане и посетители музея!
Просим вас не кормить больных».
– Григоривна, вы курите?
Артем Миколаевич с пластиковым стаканчиком растворимого кофе в руках возвращается после обеденного перерыва в поликлинику. Григорьевна стоит возле парадных дверей, как раз рядом с урной, и наспех докуривает десятую за сегодня сигарету.
– А что?
Григорьевна старается на него не смотреть.
– Нехорошо, когда врачи курят.
– Терапевтам можно.
Артем Миколаевич улыбается и встает рядом с Григорьевной.
– Хотите глотнуть моего кофе? К сигарете кофе – как раз хорошо.
– Спасибо, – Григорьевна берет у него пластиковый стаканчик.
Как будто поцеловались, думает надпивая.
– Как у вас дела? Что не заходите ко мне?..
– Времени нет. Так много всяких дел. Не хочу вам голову морочить, Артем Миколаевич.
– Григорьевна, вы мне никогда голову не морочили, потому что я ее теряю, когда вас вижу.
«И как мне это выдержать?» – думает Григорьевна.
– Может, зайдете ко мне в конце смены? Поговорим. У меня есть ваши любимые конфеты.
– Не знаю… Наверное, не смогу…
Артем Миколаевич берет Григорьевну за руку.
– Вы что-то похудели или мне кажется?
– Кажется. Куда мне еще худеть? Я и так как саранча.
– Если и саранча, то очень хорошенькая.
Артем Миколаевич еле заметно гладит Григорьевне ладонь. Ладонь печет огнем.
– Как ваша знакомая… Белла? – с загадочным видом спрашивает Артем Миколаевич.
– Хорошо.
– Ей больше никто не снится?
– Вы знаете, больше не снится.
– Как жаль, – Артем Миколаевич разочарован.
– А знаете что, Артем Миколаевич, – Григорьевна подходит к нему вплотную, – а знаете что? Поцелуйте меня прямо сейчас. Здесь и сейчас. Поцелуйте меня.
Артем Миколаевич испуганно вытаращивается на Григорьевну.
– Зачем здесь, – бормочет, – приходите ко мне в кабинет… В конце смены… Там спокойно, без свидетелей…
– Здесь и сейчас, Артем Миколаевич, – Григорьевна закрывает глаза и подставляет ему губы.
«Все или ничего».
– Григорьевна, что вы делаете? На нас люди смотрят.
– Пусть смотрят.
– Так нельзя. Нужно знать приличия.
Григорьевна отходит в сторону и закуривает одиннадцатую за сегодня сигарету.
– Как Алина? – спрашивает спокойно. – Передавайте ей привет.
– Обязательно передам, – говорит Артем Миколаевич и, ошарашенный, заходит в помещение поликлиники. – До свиданья.
Нужно хоть раз в жизни от чего-то отказаться, думает Григорьевна, впуская в легкие облако дыма.
«Да-да. То, от чего мы отказываемся, делает нас сильнее».
Григорьевна быстро идет по Крещатику. Солнце слепит глаза. Григорьевна щурится и ничего, кроме солнца, не видит. Что-то подгоняет ее. Что-то внутри нее шепчет, что нужно спешить, что в конце пути ее, Григорьевну, ждут. И она почти бежит.
Вокруг, вдоль всего широченного Крещатика, лежат мертвые окровавленные тела. Григорьевна аккуратно через них переступает. Не обращает на них никакого внимания.
Не добежали, думает, не успели.
Еще немного – и я буду счастлива, думает Григорьевна. Когда война заканчивается, хоть кто-то да остается. И тогда этот кто-то становится по-настоящему счастливым. Да. После войны приходит счастье.
На углу Крещатика и Проризной Григорьевна останавливается. Шеренга военных с автоматами перекрывает ей дорогу. Военные в шлемах. Григорьевна не видит их лиц.
– Эй, вы! – кричит им Григорьевна. – А ну, расступитесь! У меня нет на вас времени. Мне нужно пройти дальше. Там меня ждут.
– Никто тебя там не ждет, – отвечают военные.
– Вы врете. В конце концов, вы ничего не знаете. Вы тупые как древесина.
Военные шепчутся между собой. Григорьевна нервничает.
– Расступитесь, – повторяет она. – Мне нужно пройти дальше.
– А почему ты так уверена, что нужно?
Какие невоспитанные, думает Григорьевна, тыкают мне, будто я с ними свиней пасла.
– Нужно, я знаю, что нужно.
Военные расступаются, и вперед выходит Артем Миколаевич. На нем офицерский мундир. Мундир ему очень к лицу.
– Красивый мундир, – говорит Григорьевна.
– Григорьевна, что вы здесь делаете?
– Я? Прогуливаюсь.
– Врет, – говорят военные.
– Ну хорошо, – Григорьевна краснеет. – Я шла к вам, Артем Миколаевич. Ведь вы меня ждали, правда?
– Ждал, но не так чтобы очень, – тихо отвечает он.
– Ну, главное, что ждали. Теперь все будет иначе.
Военные подталкивают Артема Миколаевича в спину, мол, скажи ей, не тяни.
– Григорьевна, – начинает Артем Миколаевич, – все это, знаете, было несерьезно.
– Несерьезно? Не вижу в этом ничего страшного. Я люблю шутки и люблю, когда шутят. Я вообще думаю, что людям нужно больше смеяться.
Артем Миколаевич молчит.
– Я, Артем Миколаевич, знаете как думаю? Что главное между людьми – это взаимный интерес. Чтоб люди интересовались другими людьми. Вот возьмем нас с вами. Вы мне интересны. Мне любопытно, что вы за человек. Как и о чем вы думаете. Как ведете себя в разных ситуациях. Я вас еще совсем не знаю, но уже очень вам рада. Я в предвкушении узнавания, понимаете меня?
– Я не совсем вас понимаю, Григорьевна.
– Все очень просто, Артем Миколаич! Вот скажите, я вам интересна? Интересно вам, кто я такая?
– Я вроде знаю.
– Ничего вы не знаете! – Григорьевна чувствует, как у нее по лбу стекает капелька пота. – Артем Миколаевич, скажите, что вы хотели от меня, когда так часто приглашали меня к себе в кабинет, когда дотрагивались до меня, целовали меня в ухо или шею? Скажите, чего вы от меня хотели?
– Ничего, – отвечает Артем Миколаевич.
Он жестом отдает своему войску какую-то команду. Григорьевна ее не понимает. Она стоит посреди дороги, расхристанная, распатланная, на кривых ногах и высоких каблуках, и в груди у нее что-то ужасно громыхает.