Страница 31 из 42
Дю Белле «Сонеты» в вольном переводе с французского С.Я. Бронина
Психиатрические больницы – это не просто медицина, это – срез общества.
Первое, что приходит на ум, – это защита населения от буйства помешанных, но это лишь одна сторона дела. Как часто бывает, истина не столь логична, сколь парадоксальна. Население действительно защищалось, но не столько от больных, сколько от себя. Исследование вопроса показывает, что больницы создавались для того, чтобы оградить больных от враждебности и преследований населения. И началось это тогда, когда цивилизация созрела уже настолько, что варварское отношение к больным начало омрачать и портить складывающуюся общественную нравственность. Первые постановления о приютах для душевнобольных в Англии указывают именно на эту причину: душевнобольные слишком часто оказываются мишенью для нападок, для мучительства и избиения камнями, а это – нехорошо.
По гравюрам мы знаем, что душевнобольных сажали на цепь… И с тех пор мало что изменилось. Недавно к Бронину из самого центра столицы привезли больную, которую психически здоровый муж содержал в ванной, обмывая время от времени из шланга…
Поэтому, что говорить! Психиатрические больницы нужны, только более усовершенствованные и гуманные. Однако есть другие больные, у них психические расстройства временны, преходящи, это люди с нсрвно-психическими расстройствами – нервностью, стертыми депрессиями. И психиатрические больницы им не подходят. А больных таких, по общей мировой статистике, очень много, и число их растет.
По мнению психиатров, каждый человек (услышьте! – каждый) на протяжении своей жизни хотя бы раз оказывается на грани психического срыва. Причины могут быть разные: смерть близкого, разрыв с любимым, смертельная болезнь или совсем просто – перенапряжение, тяжелое переутомление. И вот уже бессонница, бесконечные навязчивые разговоры с самим собой. Тоска, желание умереть. Это – депрессия, область психиатрии. Куда идти таким больным? Обычно ходят в поликлинику, к невропатологу, но это – не по адресу. Депрессии лечат только психиатры. Время идет, больному становится хуже. Не окажи ему помощь сейчас, может случиться беда. В лучшем случае больного кладут в психиатрическую больницу. Но это опять не по адресу. Состояние, в которое он попал, временное. Вот для таких-то больных идеальным местом и могли быть отделения соматопсихиатрические, или психосоматические (от латинского сота – тело). Именно за них и ратовали психиатры 40-х годов. Именно такое отделение и создал Бронин.
Долгое время он казался мне настолько закрытой системой, таким интровертом, что узнать что-то лично о нем не представлялось возможным. Все разговоры – только о больных, психиатрии и ее нуждах. Вообще говорит в случае крайней необходимости – мало, точно, исключительно по делу. Как-то сказал: «Я давно не переживаю эмоционально то, что здесь происходит. Это невозможно».
Но однажды я стала невольной свидетельницей его телефонного разговора. В это утро он был особенно закрыт и мрачен, скулы не разжимались, глаза словно не видели; мне машинально кивнул и взял телефонную трубку: раздался звонок. И тут глаза сверкнули, и голос сорвался на крик: «Как вы посмели перевозить больного в таком состоянии! Мы не успели его даже осмотреть. Как вы посмели! Он умер, он умер!». Там, на конце провода, еще что-то говорили, он не слушал. Сидел молча, словно каменный. Я тихо вышла из кабинета. Значит, все не правда, когда он говорил, что давно не может эмоционально воспринимать страдание, боль, смерть! Значит, это все внешнее: закрытость, сдержанность, молчаливость – удобная маска. Прибежище, чтобы укрыться.
Мы покидали с дочкой больницу в ясный летний день. Словно могучая гроза налетела на нас, сбила с ног, распластала, но промчалась, миновала, и мы, полуживые, уцелевшие, осторожно вдыхали ароматы жизни, вспоминая их заново. Мы уходили с великой радостью и облегчением.
Но больница оставалась, и Бронин, ее бессменный часовой, тоже оставался. И значит, надо было уже мне одной возвращаться сюда, чтобы закончить начатое. А еще мысль быть ему хотя бы чем-то полезной очень грела душу.
Я люблю делать то, что я хочу. Итак, как я хочу. Это – основная беда или достоинство, как посмотреть. Так с малолетства. Кроме того, я не очень люблю, когда мною руководят и командуют. Я подчиняюсь, но чувствую себя при этом неважно. Первые десять лет здесь я был ординатором и подчинялся, правда, не любил, когда лезли лечить моих больных, – это мое дело, так я считал и считаю. Я и сейчас подчиняюсь, понимаю, что без дисциплины невозможно. Но это – как в армии. Есть уставные положения, которые нужно выполнять, но это не лишает вас внутренней свободы. То же самое и у меня. Там, где я должен решать, я в этом случае никаких вмешательств не терплю.
Таков мой герой. Его дед со стороны отца – раввин, другой, со стороны матери, – француз-анархист. Мать, Элли Ивановна Бронина, она же Рене Марсо, родилась в маленьком городке Даммари-ле-Лис, в 40 километрах от Парижа, в крестьянской семье. Необыкновенно способная в учении, она получает прекрасное образование, но уже с 15-16 лет становится социалисткой с коммунистическим уклоном – листовки, кружки, манифестации, Маркс, Энгельс. И конечно. Красная Россия. Сюда она и попадает в 19 лет, чтобы потом поехать в Китай, стать радисткой при известном советском разведчике Якове Бронине, а затем и его женой.
Семья Якова Бронина жила в Прибалтике, отец прочил его в раввины, но в 16 лет он ушел к красным, отказался от семьи и вступил в социал-демократическую ячейку в Кременчуге. В Гражданскую войну был комиссаром и закончил ее в большом чине – бригадного комиссара, что-то вроде генерала. И даже когда в 40-м году Латвия стала советской, он не поехал навестить мать… Он был фанатиком, человеком идеи, жестким и непреклонным. И не подходил под общие мерки.
Рукопись книги о Рене Марсо лежит у меня на столе. Ее написал сын, Самуил Яковлевич Бронин, а до этого перевел книгу родоначальника психиатрии французского психиатра Манье и написал к ней блестящее предисловие (наш журнал частично опубликовал его в 1995 году, в № 10), перевел с французского и недавно издал «Сонеты» Дю Белле, написал сборник рассказов, издал профессиональный труд «Малая психиатрия больших городов», в основу которой легла незащищенная диссертация. Работает, не покладая рук, и считает, что писательство нельзя бросить также, как медицину, если, конечно, долго и по-настоящему заниматься этими делами.
Интересно, что «в случае Бронина», на мой взгляд, и писательство, и психиатрия – две стороны одной медали, иногда даже одна сторона. Разве не мечта писателя понять психологию, мотивы поступков? Понять и показать суть личности. Но это – одна из задач и психиатрии. Без способности решать эти задачи нельзя стать психиатром.
А почему вообще становятся психиатром?
Большевики того времени были особым народом, даже с психиатрической точки зрения. Первой женой, гражданской, моего отца была такая же, как и он, партийка, железная коммунистка. Она была из Латвии, потом, конечно, попала в лагерь, но и там была самой железной марксисткой, я знал ее. Почему его сделали разведчиком? С кадрами тогда было плохо, а он прекрасно знал немецкий, в доме у отца была немецкая культура, был культ Гете, говорили по-немецки. Его послали сначала в Германию, потом в Китай. Его первая жена (еще до лагеря) отказалась ехать с ним.