Страница 33 из 61
Он отвез Аполлонию посмотреть на расстрел брата, в закрытой карете. По пути обратно на Замковую гору, Федор поставил ее на колени:
- Если ты себя будешь хорошо вести, ты выживешь, обещаю.
Серые, большие глаза были пустыми, она отвернулась. Федор услышал шепот:
Réquiem ætérnam dona eis Domine;
et lux perpétua lúceat eis.
Requiéscant in pace. Amen.
Он отвесил девушке хорошую пощечину. Федор повалил ее на спину, на сиденье возка, сомкнув сильные руки на нежной шее. Она задыхалась, губы посинели. Пани Аполлония, хватая воздух, закашлялась:
- Простите, ваше превосходительство..., Я не буду, не буду..., - Федор раздвинул ей ноги и удовлетворенно вдохнул запах слез и страха.
В столице Царства Польского он поселил пани Аполлонию на особой квартире. В тайной комнате было оборудовано устройство для прослушивания. По официальным сведениям, после ссылки, ей разрешили жить в Варшаве. В комнате дежурило два жандарма. К вдове героя восстания, сестре героя восстания приходило много гостей. Кое-какие из них были Федору весьма интересны.
Федор проводил на квартире несколько ночей в неделю. Он сам делал Аполлонии уколы морфия. У него была набита рука, и он умел рассчитывать дозу. Девушка ждала его прихода, просила наркотик и клялась в том, что никогда не преступит его воли.
С ее помощью Федор арестовал с десяток скрывавшихся подпольщиков. Он предполагал избавиться от пани Сераковской. Как стало ясно летом, ему надо было возвращаться в Санкт-Петербург. В столице Аполлония была ему ни к чему. Тем более, весной она ухитрилась забеременеть. Сераковская на коленях просила оставить ей ребенка. Федор, как следует, избив ее, привез к Аполлонии своего врача. Федор велел доктору сделать операцию, для надежности. «Никакого опиума, - холодно сказал он, - я сам за вами пронаблюдаю».
- Пусть идет куда хочет, - Федор застегнул запонки на свежей рубашке, любуясь своим отражением в зеркале, - она больше не нужна. Восстание мы подавили. Через поколение Польша станет русской. Я найду Юджинию, у меня появится жена..., - Федор закрыл глаза от наслаждения.
Вечером в курзале устраивали бал. Он принял от лакея свой вычищенный фрак и завязал галстук: «Завтра начнется большая игра. Я знаю, на какие числа мне ставить».
Он был уверен в выигрыше. Федору всегда везло в картах, ему помогали способности в математике, и в рулетке.
- Господь обо мне заботится, - он взял со стола конверт и положил его в карман летнего, льняного пиджака, - я уеду отсюда с деньгами.
Он раздул ноздри, так сладко было думать о зеленом сукне стола, о скачущем шарике, о стопке фишек, что придвигал к нему крупье.
Федор написал мальчишкам. В поездках он всегда делал это регулярно, раз в неделю. Он напомнил себе, что надо послать им подарки. Федор предполагал вернуться в Россию с женой и дочкой. Ходить в дороге по магазинам было бы затруднительно.
- Сейчас и выберу. Здесь отменные товары. Надо для дома что-нибудь посмотреть, в Германии фарфор и ткани дешевле. Постельное белье... – он заставил себя не думать пока о жене, о ее каштановых волосах, разметавшихся по шелку простыней, о страхе в лазоревых глазах. Федор бодро спустился вниз и отдал письмо портье. Он услышал мужской, взволнованный голос на ступенях гостиницы.
Человек говорил по-немецки, с русским акцентом. У него был потрепанный, в пятнах, старый костюм, и русая, свалявшаяся бородка. «Я только посмотреть..., - умоляюще попросил мужчина, - я русский…, Может быть, здесь есть кто-то из моих знакомых...»
Федор вышел на ступени. Посетитель едва успел открыть рот. Воронцов-Вельяминов, властным голосом, приказал: «Пропустите моего гостя».
Швейцар отступил. Федор, поравнявшись с Достоевским, едва слышно шепнул:
- Я вам все объясню, Федор Михайлович. Пойдемте, - он кивнул на мраморную террасу отеля, -выпьем кофе.
Пятьдесят талеров, присланные Тургенев, разошлись за два дня. Достоевский и сам не знал, зачем приехал сюда, в Баден-Баден, на последнее, мелкое серебро, в вагоне третьего класса.
- Можно пойти к Ивану Сергеевичу, - он курил дешевую папиросу, устроившись на деревянной скамье, - попросить еще..., Но я и эти деньги не отдал, а обещал..., - он сморщился, как от боли.
- Писал ему, что всего лишь через три недели их вышлю, или даже раньше..., Если бы я поставил на семь, мне снилось это число..., - он растоптал поношенным ботинком окурок. Достоевский увидел, как дрожат пальцы, с обгрызенными, грязными ногтями.
Он даже думал написать Сусловой. После их ссоры в Париже девушка заявила, что уезжает в Швейцарию, к сестре. Надежда Суслова училась в Цюрихе, на медицинском факультете университета.
Он, стоя посреди дешевой, грязной комнаты пансиона в Латинском Квартале, заорал: «Скатертью дорога! Ты больная, сумасшедшая, самолюбивая эгоистка и больше ничего! Я тебе предлагал выйти за меня замуж..., - Достоевский осекся. Темные глаза девушки опасно сузились. Аполлинария швырнула в него стакан с недопитым чаем. По старым обоям поползли потеки.
- Мерзавец! - выкрикнула она: «Мерзавец, развратник! Ты обманывал жену со мной, и будешь обманывать меня, я знаю!». Суслова прошагала к гардеробу и достала саквояж: «Впрочем, ты ни на что не способен, - презрительно протянула она, - ты не мужчина, если рядом с тобой нет рулетки. Я не могу с ней соперничать, - она усмехнулась и начала складывать вещи.
Достоевский едва подавил желание сжать пальцы на ее белой шее. Завитки черных волос падали на стройную спину.
- Калека, - бормотала Суслова, - больной, отвратительный урод. Хоть бы ты сдох в падучей. Я тебя ненавижу..., - она взяла накидку. Достоевский стоял на потертом ковре, опустив руки. Девушка захлопнула хлипкую дверь номера.
Он высунулся из окна. Было ранее утро, Аполлинария шла вниз по узкой улочке. Достоевский крикнул: «Поля! Полина, прости меня! Я буду в Висбадене...». Девушка повернулась и отчеканила: «Надеюсь, что ты закончишь свои дни в сумасшедшем доме. Там твое место».
Достоевский подобрал с пола осколки стакана:
- Перерезать вены, прямо сейчас..., Нет, нет, это грех. Господь тебе дает испытание, его надо выдержать. Как тогда, на эшафоте, на каторге..., - он иногда вспоминал Семипалатинск, нежную музыку, маленькие руки Марфы Федоровны, лежавшие на клавишах старого пианино, и огромное, звездное небо над степью.
- Драдедамовый, - говорил себе Достоевский, - драдедамовый платок.
В Париже он стал писать несвязный план романа, прочитав о деле поэта и убийцы Ласьера, разбивавшего голову своим жертвам обухом топора. Он закрывал глаза и видел бедные кварталы вокруг Сенного рынка, слышал детский плач. Девушка, тоже тоненькая, хрупкая, как Марфа Федоровна, куталась в драдедамовый платок.
Он обещал себе не играть. От него ждали романа, надо было платить долги. Он не выдержал, и все-таки уехал в Висбаден. Там он сначала выиграл, и довольно много. Достоевский расплатился с хозяйкой пансиона, и отослал в Россию, Каткову, наброски глав будущей книги. Он получил письмо из Женевы.
- Я встретила замечательного, любящего человека, - читал Достоевский неряшливый почерк Сусловой, - он француз, и защищает здесь диссертацию по философии. Мы всегда будем вместе, будем, рука в руке, строить новое общество..., - Достоевский выругался и скомкал бумагу. В тот же вечер он пошел в казино и потерял все.
- Вы сахар кладите, - услышал он мягкий голос и вздрогнул: «Да, да, спасибо, Федор Петрович».
Они сидели на террасе, сейчас пустой. Постояльцы отдыхали после обеда, детей увели спать.
- Черт с ним, - весело подумал Федор, - в лавки я сходить успею. Я с ним поговорю, накормлю обедом, одолжу ему денег..., Видно, что он сюда побираться пришел, - от Достоевского пахло потом и заношенной одеждой. Федор отчего-то вспомнил собрание кружка петрашевцев и еле заметно улыбнулся:
- Знал бы ты, кто тебя на каторгу отправил, из-за кого ты на эшафоте стоял..., Впрочем, прав был покойный император. Федор Михайлович после этого еще лучше писать стал. Больше не страдает скучной ерундой.