Ангел боли

Он часто замечал, что здесь ему легче пишется, возможно, потому, что здесь было меньше соблазнов и меньше возможностей бросить работу в угоду каким-либо более приятным занятиям. Он старался воспользоваться этим преимуществом, заставляя себя работать здесь, каким бы мучительным ни был сам процесс письма. Он и сейчас работал, как можно тщательнее сосредотачиваясь между вынужденными перерывами для отдыха.

Когда дверь отворилась, Дэвид был так сосредоточен на своей работе, что не поднял взгляд, а упорно продолжал писать, пока не завершил предложение и мысль, которая сформировалась в его сознании. Он молча предположил, что вошедший был кем-то из его помощников или студентов.

Когда он поднял взгляд, то пришел в ужас от изумления. Перо выпало из его неловких одеревеневших пальцев, когда он попытался положить его. Лидиард отдернул руку так, словно хотел спрятать её, закрыв краем одежды, но затем одернул себя и сел очень спокойно, стараясь скрыть свою слабость и ошеломление.

Руками в тонких перчатках она легко скинула черный капюшон. Её платье также было черным и крайне простым по стандартам современной моды, однако оно приподнималось над достаточным количеством нижних юбок и было скроено так, чтобы обтягивать совершенно обычный корсет. Её прямые, похожие на золотую пряжу волосы каскадом вырывались из-под полей узкой шляпки, чтобы аккуратно рассыпаться по её плечам. Несмотря на то, что зрачки женщины расширились в сумерках, хорошо было видно, что глаза у нее фиалкового цвета.

Она стояла перед картиной, прикрепленной к стене, словно занимая место египетской принцессы. Её глаза были очень красивы.

На какой-то безумный момент Лидиарду показалось, что он потерял чувство времени, словно его сознание было грубо разделено. Казалось, в глубине его памяти мелькнула вспышка, и в безвременье жидкий огонь его воображаемого мира водопадом обрушился, чтобы смутить и сокрушить его разум.

А она смотрела на него своими прекрасными фиалковыми глазами.

Волки бегут по ледяному полю, на котором они были оставлены Махалалелем, под глубоким черным небом, освещенным бесчисленными звездами. Когда они останавливаются, чтобы выть на луну, их вой человеческому слуху кажется жалобным и насмешливым, и только дети, услышав его, дрожат в своих постелях — потому что только дети знают мудрость древней песни, что заклинает их: берегись!

Но спящий знает, что волки вовсе не жалуются, ведь они волки! Когда волки охотятся, они охвачены радостью охоты — чистейшей из всех радостей, что могут затронуть холод человеческой души. Когда волки бывают волками, они исполнены чувств, потому что они невинны и не знают угрызений совести. Когда волки бывают волками, даже боль — всего лишь ощущение, такое же чистое, прозрачное и экстатическое, как любое другое.

Спящий знает, что только когда волки перестают быть волками, они чувствуют тяжесть жестокой усмешки судьбы. Жалость накрывает их ужасающим покровом осознания.

Когда волки становятся людьми, их радость может быть только слабой и нечистой. Когда волки становятся людьми, эмоции сокрушают их, разрывая и отяжеляя их сознание тревогами. Когда волки становятся людьми, боль — их постоянный враг, наполненный предчувствием вреда и уничтожения.

Спящий знает достаточно, чтобы сочувствовать волкам и понимать их тоску, к которой приводит бремя человечности, проклятие их Творца. Но он знает достаточно, чтобы не завидовать волкам, так как для него это та ноша, которую его плечи несут добровольно, радостно и с надеждой, не как проклятье, а как естественную обязанность. Пусть его радость нечиста, он дорожит ею, пусть чувства играют им, он принимает их удары, и пусть его боль уродлива и непобедима и пытает его душу страхом смерти, он встречает свои ощущения со спокойным холодным взглядом того, кто ищет понимание, а не избавление.

Спящий не ненавидит сияние пустынного льда или бесконечную тьму небес, и в слабом, хрупком свете звезд он видит великий млечный путь надежды.

У него есть другие занятия, кроме как оплакивать потерю Эдема, потому что он слышал молитвы Сатаны и научился сосуществовать с Ангелом Боли. И если случайно он вернется в сад, где обитал Адам, он не удовольствуется, как волки, жизнью в радости возвращенной невинности.

Напротив, он сосредоточится на исследовании далекой бездны и устроит побег.

Она совсем не изменилась.

Если судить только по внешности, она была на двадцать лет моложе, чем его любимая Корделия.

Но для неё время оставалось неподвижным, её красота была неснимаемой маской. Она могла быть глубокой, как кожа, но она была неприкосновенна.

Она мягко и нежно произнесла его имя, словно возлюбленная.

Лидиард долго не мог найти слов. Он не хотел называть её имя, чтобы только его отношение не выразилось случайно в звуках. Наконец он сумел выговорить:

— Чего ты хочешь, Мандорла?

Она улыбнулась и внимательно осмотрелась.

— Какая мрачная маленькая каморка, — сказала она, игнорируя все его попытки притворства со смертельным презрением. — Такая пустая, такая убогая. И все эти освежеванные и раскрашенные тела для компании! Я благодарна своему человеческому обонянию хотя бы за то, что оно почти ничего не чувствует, хотя мое острое зрение справляется немногим лучше, окруженное таким убожеством. Ты теперь доктор, как я понимаю?

— Доктор философии, — сказал Дэвид, радуясь, что его голос так ровен, гордясь способностью оставаться спокойным и подбирать слова. — Хотя я и работаю здесь, я не занимаюсь медицинской практикой, я работаю на университет. Я анатом, но своего рода. Исследователь физиологии человека.

— Исследователь боли, — сказала она. — Я читала твою книгу.

— Ты читаешь научные журналы? — скептически спросил он. — Я и не знал.

Его тон был настолько ровным, насколько возможно, но она снова смотрела на него, и он наблюдал, как она хмурится, сохраняя маску самообладания. Он видел, как постепенно она понимает, что морщины на его лице были не просто свидетельством возраста, и он пытался определить её реакцию. На один короткий момент в её глазах появилось что-то похожее на жалость, но жалость была тем чувством, к которому её порода имела мало склонности, и он не был удивлен, заметив, как жалость сменяется чем-то более сходным с отвращением.

Тем не менее, когда она заговорила снова, можно было подумать, что она искренне заинтересована.

— В чем дело, Дэвид? — сказала она — Ты болен! Я никогда не видела, чтобы кто-то был так бледен.

Он попытался улыбнуться, надеясь, что это не будет выглядеть как предсмертная гримаса.

— Я уже давно болен, Мандорла, — сказал он. — Я совершенно привык к этому. Могу только принести мои извинения, если вид человеческой слабости пугает тебя. Если бы я мог изменять свою форму, я бы скрыл следы моего нездоровья, но я не умею.

Мандорла села на кресло, куда часто садились студенты, получая задания. Он бы хотел, чтобы кресло было не таким изношенным, а его дерево — не столь ветхим.

— В чем дело? — спросила она с искренним интересом. Её голос был так же красив, как и её глаза.

— Жестокий ревматоидный артрит, — сказал он ей. — Он дошел до той стадии, когда хрящи в суставах почти полностью окостеневают, а кости деформируются. Поясничный отдел позвоночника начинает застывать, но я все ещё могу ходить, хотя и с трудом. Особенно болезненно это ощущается в пальцах — но надеюсь, я смогу пользоваться руками ещё несколько лет. В конце концов я стану калекой, но это не смертельная болезнь. Иногда у меня случаются приступы лихорадки, но я привык к высокой температуре.

Она спросила:

— Это очень больно?

— Я привык и к боли, — ответил он, зная, что она поймет, что он имеет в виду. — Даже человек может вынести толику боли, если её нельзя избежать, а настойка опия помогает мне перенести самые худшие моменты. Я бы легче переносил эту тяжесть, если бы был уверен, что болезнь вызвана случайностью, но и знание того, что она вызвана теми, кто заинтересован в моей боли, не делает её непереносимой.