Ангел боли

Женщина медленно кивнула.

— Думаю, теперь я понимаю твой труд немного лучше, — сказала она.

Он шевельнул пальцами, чтобы облегчить боль, не пытаясь более скрывать слабость.

— Ты действительно читала мою работу? — спросил он, не желая воспринимать эту информацию как особо лестную.

— Когда мы виделись в последний раз, — сказала она, так обыденно, словно речь шла о вечеринке в саду или ином светском мероприятии, — я только-только научилась читать. Я презирала письменную речь, так как это было изобретение человека — а особенно потому, что Глиняный Человек и Пелорус стали такими старательными учениками. Я придерживалась убеждения, что мой способ разбираться в вещах был лучше. Но я прочитала твою работу, и труды сэра Эдварда. Я даже прочитала «Истинную историю мира».

— Хотел бы я её прочитать, — правдиво сказал Дэвид. — Сэру Эдварду так и не удалось раздобыть ни одного экземпляра.

— Тебе следовало обратиться ко мне, — сказала она, усмехаясь. — Я могу раздобыть что угодно, было бы время.

— Что изменилось? — полюбопытствовал Дэвид. — Что заставило тебя учиться?

— Мир изменился, — сказала она с простотой, которую так легко было спутать с простотой утверждения. — Ты можешь считать меня глупой, я знаю, и я знаю, что у тебя есть для этого основания, хотя раньше я этого не понимала, но ты должен понимать, что в глазах бессмертных мир смотрится совершенно иначе. Я жила много тысяч лет, и я видела изменения более существенные, чем что-либо сделанное человеческими руками. Ты представляешь историю на свой лад — так, словно что-то знаешь о ней на самом деле, как калейдоскоп перемен. Но для меня это нечто иное — пустыня неизменности, в которой затерялись немногие капли истинного творчества. Пелорус однажды сказал, что мой взгляд неверен, но я подумала, что он заразился безумием Глиняного Человека и был введен в заблуждение наследием, данным ему Махалалелем. Теперь я знаю правду. Я понимаю, что, несмотря на слабость человеческих рук и слепоту человеческих глаз, великая машина труда тысяч людей является властью, которую не стоит презирать, и великий инструмент совместного разума тысяч людей обладает собственным пониманием. Мир изменился для меня незаметно, но теперь я сама изменяюсь. Впрочем, не заблуждайся на мой счет. Я все равно волк. В душе и в сердце я все равно волк.

Лидиард задумчиво смотрел на неё. Он был несколько поражен собственным безрассудством, но он никогда не стал бы разглядывать её так откровенно, если бы она была настоящим человеком. Он смотрел на неё так, словно она была произведением искусства, образом, сошедшим с картины из прерафаэлитских образов, обретшим плоть. В какой-то степени им она и была, вот почему он чувствовал, что на неё можно смотреть, не сдерживаясь.

— Так чего ты от меня хочешь, Мандорла? — спросил он снова.

Из кармана своей накидки она достала сложенный лист бумаги и наклонилась, чтобы бросить его на стол. Он потянулся вперед и поднял лист. Это было письмо, которое он послал Пелорусу.

— Как оно к тебе попало? — спросил он с каменным выражением лица.

— Пелорус некоторое время отсутствовал, — ответила она ему. — Мне пришлось позаботиться о том, чтобы узнать его последний адрес. Я распорядилась, чтобы всю его корреспонденцию пересылали мне.

— Должно быть, он переехал, — сказал Дэвид. — Если он обнаружил, что ты знаешь, где он жил, это стало бы для него достаточной причиной, чтобы убраться куда угодно.

Она медленно пожала плечами.

— Я всегда могу найти его, было бы время, — сказала она. — Он один из стаи, неважно, как обстоятельства отдалили его. Его нет в Лондоне. Я это знаю. Я беспокоюсь о его безопасности.

— Сомневаюсь, — сказал Дэвид. — Признаю, мне неприятно, что он не счел нужным сообщить нам, что он переехал, но мы, в конце концов, всего лишь смертные. Наверное, он уехал в Париж. В таком случае он мог связаться там с сэром Эдвардом.

— Он не в Париже, — сказала Мандорла. — Я также не думаю, что с ним случилось что-то, заставившее его уйти в глубокий сон. Я думаю, его забрали.

— Куда? И кто?

— Я не знаю. Также как не знаю, куда забрали Глиняного Человека. — Она говорила, а в её глазах стоял вызов.

— Но ты можешь найти что угодно, если захочешь, — сказал он, повторяя её собственные слова. — Ты наверняка пришла сюда не за моим советом.

— Нет, — ответила она, его ирония совершенно не поколебала её хладнокровие. — Я пришла сюда, чтобы предложить тебе свою помощь. Не бойся, Дэвид, я когда-то пыталась тебя использовать, но это было в иных обстоятельствах. Я тогда боялась, боялась того, что согревало твою душу, но также надеялась, что я смогу использовать это в своих целях. Я навредила тебе, но ты понимаешь, почему я это сделала, и эта рана давно уже исцелилась. Меня интересует не твое внутренне чутье, а твой разум. Теперь я знаю ему цену; и я знаю, что я все-таки не научилась видеть так, как видите вы — без бремени привычных образов, укоренившихся десять тысяч лет назад. Могу пообещать, что тебе нечего бояться любого из оборотней Лондона. Но есть другие, которых тебе стоит серьезно опасаться, и я сомневаюсь, что Пелорус сумеет тебе чем-то здесь помочь. Я выясню, кто забрал Глиняного Человека, и тогда сообщу тебе. Не могу сказать, кому из нас будет легче выяснить, зачем это сделано.

Эта длинная речь заставила Дэвида онеметь и в некотором роде смутиться.

— Пелорус предупреждал меня никогда тебе не доверять, — просто сказал он. — Почему я не должен слушать его совета?

— Я не прошу тебя верить мне, — ответила она. — В любом случае я волк, а ты человек. Я должна тебе и твоему роду не больше, чем ты должен скоту на скотобойне или дичи, которую вы стреляете ради спорта. Но я ничего не получу, навредив тебе, и получу ценную помощь, защищая и способствуя тебе. Игра снова началась — я думаю, тебе это уже известно. Мы с тобой оба лишены магии, но нам хватает ума понимать, какие ходы собираются сделать другие игроки, и мы достаточно мудры, чтобы опасаться того, что может случиться с нами, пока мы заложники.

— Тебе нечего бояться, — сказал он. — Ты бессмертна, и смерть для тебя лишь временное зло.

— Я думала об этом, — признала она, — и говорила себе так же часто, что мое существование хуже, чем сама смерть. Даже сейчас я не уверена, что Пелорус и сэр Эдвард Таллентайр правы и Золотой Век никогда не вернется — но я должна набраться храбрости, чтобы признать такую возможность. Я должна спросить себя, какое будущее предназначено моему роду, если мы обречены быть оборотнями вечно.

Дэвид поменял позу, осознав, что снаружи уже стемнело. Её зрачки стали очень большими, но фиалковый ободок мерцал в желтом свете лампы. Её золотые волосы казались сделанными из света закатного солнца. Даже в великолепии своей молодости Корделия никогда не была так красива — но Корделия никогда не охотилась в грязных переулках Ист-Энда, убивая маленьких детей ради утоления голода. Мандорла не была человеком, поэтому её красота превосходила обычную человеческую, захватывая самую суть чувственных желаний.

— Это Паук? — спросил он приглушенным голосом. — Он снова неспокоен? Эдвард и я всегда боялись, что он воспрянет, и что, когда он снова выйдет на поверхность Земли, он будет вооружен новым знанием — лучшим, чем то, что он получил от Джейкоба Харкендера.

— Ты не можешь надеяться, что он решит вечно замереть только потому, что ты напугал его зрелищем его незначительности, — ответила она. — Ты и Таллентайр сделали то, что я считала совершенно невозможным — вы, обычные люди, посеяли страх в сердце Демиурга. Думаете, он вам за это благодарен? Возможно, да — но исключительно на свой лад. Но ты для него не больше, чем комар или личинка. Даже дерзкий сэр Эдвард всего лишь микроб — и тот факт, что однажды он заразил падшего ангела лихорадкой сомнения, не сделало Таллентайра повелителем мира. Теперь, когда ты пришел к пониманию болезней, притесняющих ваш род, ты пытаешься вылечить их, и ты вынужден терпеть, так как ищешь способы и средства. Паук и Сфинкс двадцать лет соревновались, пытаясь одолеть друг друга. Теперь они начинают расширять свои зоны влияния. Так осторожно, вкрадчиво и секретно, как могут только они. Ни один не ударит прежде, чем твердо решит, что он намерен предпринять и как это делать… но теперь, когда они пробудились и обнаружили, что мир так странен, я не думаю, что кто-то из них осмелится заснуть снова. Страх — это шпора, Дэвид, я думаю, тебе это известно.