Поездка в горы и обратно

Литовская проза последних лет с завидным постоянством осваивала и осваивает этот мир. Вспомним, например, недавние произведения Й. Авижюса, А. Беляускаса, В. Бубниса, А. Бучиса, Л. Яцинявичюса и другие. Произведения, плотно населенные художниками, поэтами, режиссерами, скульпторами, журналистами и прочими служителями муз. Вот и М. Слуцкис не впервые всматривается в такую среду. Достаточно типичную для сегодняшней, вовлеченной в бурные процессы урбанизации Литвы.

Роман о современности? Да, конечно. Но с обширными экскурсами в историю. Как ближнюю, так и сравнительно отдаленную. И мастерское психологическое исследование здесь не самоцельно. Оно развертывается как социальное, соотносимое с движением эпохи.

Писатель в своей новой книге подчеркнуто внимателен к генезису характеров. Причем речь идет не столько о биологической наследственности, хотя и о ней тоже, сколько о наследственности нравственной. Точнее — о взаимодействии с традиционным опытом. Через усвоение или отрицание его.

Вот почему так важны для расшифровки психологии преподавателя Алоизаса Губертавичюса картины предвоенного и военного прошлого, условия воспитания, сама расстановка сил в семье. Безвольная, набожная мать. Импульсивный, вспыльчивый отец. Надменная, заносчивая старшая сестра Гертруда, у которой отцовская гордость переплавилась во властность, в привычку повелевать.

Каждый из этой троицы оставил свой след в сознании героя. Но прежде всего — Гертруда. По замыслу сестры, ему уже с детства была предуготована роль знаменитости. Он призван был воскресить достоинства обедневшего, давно омужичившегося дворянского рода Губертавичюсов, вывести его из безвестности. Ежедневно, ежечасно мальчику полагалось помнить, что он не такой, как все, что его «ждет неповторимая, а может, и необычайная судьба, что перед ним неизвестно какая, но великая цель».

Свою амбициозную программу Гертруда претворяла в действительность, не считаясь ни с чем и невзирая ни на что. Она неустанно оберегала Алоизаса от любого сквозняка, от травмы, порчи и дурного глаза. Смирившаяся с тем, что отец и младший брат Таутвидас угасают от туберкулеза, она зорко следила за тем, чтобы ни одна палочка Коха не пристала к ее любимцу. И не чахоточным, а ему подкладывала за трапезой лучшие куски.

Стальная воля сестры создавала вокруг Алоизаса Премудрого зону карантина, хитроумную систему оборонительных сооружений. За эту мощную преграду не проникали ни стоны слабеющего Таутвидаса, ни надсадный кашель отца, ни кошмарные вести о зверствах гитлеровцев, о бесчинствах местных полицаев. Какие бы драмы ни разыгрывались под крышей дома или окрест него, они не должны были задеть наследного принца своим черным крылом. Его задача — сохранить себя для завтрашнего дня, для грядущего триумфа. «Кого собираешься вырастить из человека, заткнув ему уши и завязав глаза? — возмущался отец. — Паршивого эгоиста, который будет стыдиться выхаркивающего остатки легких отца и родной матери, давшей ему жизнь?»

Принципы Гертруды не отягощены какой-либо сентиментальностью. Устремленные к заветной стратегической цели, они бестрепетно отсекают все обременительное, все, отодвигающее результат. Хладнокровно пожертвовать отцом и Таутвидасом, чтобы выпестовать Алоизаса. Вытолкать из дома затравленного немцами еврея, чтобы самим не попасть в беду. «Необходимость — не подлость» — так спустя годы с обескураживающей прямотой отчеканит героиня. Цинизм? Не совсем так. Скорее одержимость жрицы. Фанатичное, исступленное служение идее. Слепое, не различающее добра и зла, вдохновляемое не истиной, а фетишем.

Выросший в обстановке неусыпной опеки, Алоизас Губертавичюс той же опекой и сформирован. Его индивидуальное «я» плотно зажато в гранитных берегах долга и регламентаций. Рука, начертавшая маршрут, столь же бдительно контролировала порядок его прохождения. Что ни шаг, то отчет перед сестрой, оглядка на нее.

Конечно, временами герой ропщет на деспотический надзор, перечит, огрызается. Но внутренне он давно уже проникся ощущением своей исключительности. Ощущением, которое сквозит в менторской интонации, в педантической требовательности к другим, в нескрываемой брезгливости ко всему, что отвлекает от письменного стола, от рукописи, от академических занятий.

Доктор Наримантас из романа «На исходе дня» мужественно пресекал попытки вторжения меркантильных, рыночных страстей на суверенную территорию медицины.

Алоизас Губертавичюс не менее ревностно охраняет от шумной прозы быта свой кабинет, свой интеллектуальный мир. Дабы не опроститься, не попасть в плен обыденности. Оттого-то самое элементарное, самое заурядное — вскипятить чай и ввернуть электрическую лампочку — становится для него сущей моральной мукой. То ли грехопадением, то ли подвигом самопожертвования. Уж кто-кто, а он, Губертавичюс, не имел права увязать в житейских тенетах. Возвышенная гармония духа, благословенная «чистота просторов эстетики» были несовместимы с ними. Даже хождения по больницам или участие в похоронах выглядели непозволительной саморастратой, погружением в суету, изменой высоким материям.

Таким он и предстает перед своей будущей женой, конторской машинисткой Лионгиной. Пунктуальным, строгим, подтянутым. Излучающим энергию, уверенность в себе. Еще бы, восходящее светило эстетики, старший преподаватель института культуры, автор понятной лишь посвященным рукописи.

«Нет, нет, крепок и прочен ее Алоизас, как скала, не изборожденная трещинами, в любой момент, если возникнет опасность, ей будет к чему прислониться», — внушает себе Лионгина вскоре после свадьбы. Однако в горячечных «нет, нет» — отголосок сомнения, отзвук туманной догадки. Будто на спине мужа, под безупречно сшитым твидовым пиджаком, обозначилась рана.

Один из персонажей повести Ю. Трифонова «Другая жизнь» утверждал, что всякий брак — это «не соединение двух людей, как думают, а соединение или сшибка двух кланов, двух миров. Всякий брак — двоемирие. Встретились две системы в космосе и сшибаются намертво, навсегда. Кто кого? Кто для чего? Кто чем?» Обобщение, может быть, чрезмерно категоричное, однако же не лишенное резона. Вот и встреча героев «Поездки…» изначально чревата конфликтом. Хотя бы из-за неравенства положений. Снисходительный, терпеливый наставник и бестолковая ученица. Мужчина в расцвете сил и женщина, снедаемая беспокойством, «живет ли она? Может, ее вообще нету? Чужая своим, ненужная всем прочим?» А за первым слоем контрастов угрожающе проступал второй, связанный с традициями воспитания, запросами, образовательным уровнем.

Персонажи предыдущих произведений Слуцкиса, как мы помним, обычно страдали от сердечной смуты. Симпатии Ромуальдаса Альксниса («Жажда») были поделены между Ренатой и Мигле; симпатии Ригаса («На исходе дня») — между Владой и Сальвинией. Такая раздвоенность — отражение изнурительного внутреннего кризиса. Одна частица души Ромуальдаса тянулась к ясным, надежным этическим ценностям, которые ассоциировались с Ренатой, другая — пугалась ограничений и запретов, теми же ценностями налагаемыми.

Алоизас Губертавичюс не подвержен подобным мукам выбора. Его пылкое увлечение восхитительной Р. уже осталось позади и основательно перегорело. Может быть, потому, что красавица Р. пользовалась явной благосклонностью Гертруды, была в ее вкусе. Слишком деловита, слишком самостоятельна, слишком рационалистична. Конечно, она освободила бы своего избранника от унизительных хозяйственных хлопот, но и отработать привилегии тоже заставила бы. В полной мере. Ее стиль — от успеха к успеху, от победы к победе. И никаких передышек.

Иное дело — Лионгина. Сама ее робость, растерянность предрасполагали к покровительству, сулили тихое, почтительное обожание: «Обжегшись на пылкой любви, я надеюсь найти спокойную, постоянную. Любовь надо растить, как дерево. Оно не вырастает в один день».

Однако героиня «Поездки в горы и обратно» — не копия Ренаты или Влады. И отнюдь не антипод ветреной Мигле или охочей до праздников Сальвинии. Я бы сказал, что в характере Лионгины пересеклись черты всех ее литературных предшественниц: романтическая мечтательность и прагматическая хватка, совестливость и беззастенчивость, мягкость и всесокрушающий порыв. Сочетание этих качеств причудливо, но не искусственно. За ним противоречивые нравственные влияния и образцы.