Страница 6 из 14
Когда люди спрашивали меня, кем я хочу стать, когда вырасту, я врала и давала им самый внушительный ответ, который только могла придумать: «Адвокатом! Доктором! Архитектором! Астронавтом! Ветеринаром!» (Я любила свою кошку. Мне казалось, этого достаточно.) Правда звучала очень глупо. Я хотела стать рок-звездой. Не поп-звездой. Рок-звездой. Артистом, крутым артистом. Таким, как Принс. Как Дженис Джоплин. Как Патти Смит. Как участники The Cure. Как те люди, которые выглядят будто они живут своим Искусством. Мне нравилось играть на фортепьяно, мне нравилось писать песни, и я знала, что если передо мной будет стоять выбор, то это именно та работа, которую я хочу.
Но я понятия не имела, как можно получить такую работу, как зарабатывать на жизнь в качестве артиста. В одиннадцать лет я впервые смогла заметить работающего артиста в его или ее естественной среде обитания на своем первом рок-концерте. Я увидела, что Синди Лопер была реальным человеком. До этого у меня закрадывалось сомнение, что Синди Лопер, Принса и Мадонну на самом деле очень убедительно играют актеры. Кроме того, мое образование в области свободных искусств, ради которого мои родители надрывали спины, чтобы его оплатить, так как считали его необходимым для «выживания в современном мире», никаким образом не подготовило меня к шокирующей правде о моем выбранном карьерном пути.
Дело не в том, что я считаю образование в колледже непрактичным, или что я потратила время зря. Я ни о чем не жалею. Я научилась работать с пленкой в проявочной. Я научилась основам дизайна театрального освещения. Я изучала Чосера, Джона Кейджа, постмодернистский перформанс, послевоенных немецких экспериментальных режиссеров и постапокалиптические, эсхатологические верования с помощью мировой религии и беллетристики. Я даже научилась (естественно не на занятиях) сооружать картофельную пушку, которая стреляла на семьдесят метров (дистанция до конкурирующего общежития через дорогу) с помощью картошки полихлорвиниловой длинной трубки и бутылки лака для волос.
За эти четыре года я также поняла, что благодаря диете из хумуса, печенья и хлопьев ты толстеешь, что невозможно открыть бочку, предварительно не остудив ее, и что работа ди-джеем на радио твоего колледжа с трех до пяти утра ни на йоту не расширяет твой социальный круг, и что героин убивает людей.
Я не училась быть рок-звездой или хорошо зарабатывающим представителем богемы. Уэслианский университет не предоставлял практических курсов по этим направлениям. И казалось, там не было никого, у кого бы я могла этому научиться.
Сейчас все позади, я получила диплом, моя семья довольна. И после подачи документов, паники и отказа от магистерской стипендии в Гейдельбергском университете на «любом факультете на мой выбор» (к тому моменту я уже поняла, что университетский мир делает меня ничтожной, и я пытаюсь заглушить это алкоголем), я прилетела назад в Бостон с двумя огромными чемоданами и без единой идеи, как начать Настоящую Жизнь. Я оценила свое положение. Я знала, что хотела быть музыкантом. Я знала, что не хотела Настоящую Работу. Я знала, что мне нужно было платить за еду и жилье. Я устроилась работать баристой, сняла комнату в полуразрушенном доме в Сомервилле в Массачусетсе и решила, что стану статуей.
В Toscanini's Ice Cream я продавала мороженое и варила кофе среди разношерстных молодых людей в возрасте двадцати лет. Это было местное заведение с тремя точками в Кембридже, им управлял и владел невероятный парень Гас Ранкаторе. Скромная цитата из прессы была выгравирована на витрине магазина:
«Лучшее мороженое в мире», – The New York Times.
Баристы отрабатывали четыре смены в неделю и получали девять с половиной долларов в час плюс чаевые, этих денег хватало на жизнь. Все работники ели очень много мороженого, так как оно было для них бесплатным. В мои расходы входили: рента (триста пятьдесят долларов в месяц), еда помимо мороженого (мне хватало сто долларов в месяц) и дополнительно: сигареты, пиво, пластинки, ремонт велосипеда и иногда одежда. Я никогда не носила дорогую одежду, большую часть своего гардероба я покупала из секции «доллар за четыреста грамм» в секонд-хенде The Garment District в Кембридже. Там же я и нашла Платье.
Создание образа статуи прошло легко: я побродила по винтажным магазинам в поисках вдохновляющего, одноцветного костюма с длинными рукавами и нашла старинное платье невесты, которое вписывалось в мой бюджет. Оно стоило всего двадцать девять долларов.
«Идеально, – подумала я. – Буду невестой. Вся в белом. Легко. Печально. Таинственно. Скромно. Убедительно. Мечтательно! Как можно не полюбить невесту?»
Я также купила белую краску для лица, кружевную фату и длинные белые перчатки. Потом я зашла в магазин париков и дополнила свой образ черным каре в стиле Бетти
Пейдж. Я купила стеклянную вазу в секонд-хенде, на тротуаре около дома покрасила ее белой краской.
Я начала работать на следующий же день. Решила, что было бы идеально дарить цветы в качестве благодарности, но я не знала, сколько именно мне понадобится. Я точно не собиралась покупать цветы, которые свободно росли у реки Чарльз. Я потратила почти все свои деньги на наряд, поэтому осталась без копейки в кармане.
Так я около часа гуляла по берегу реки, которая протекала рядом с общежитиями Гарварда, чувствовала себя находчивой, изобретательной, собирая цветы, которые можно было бы дарить прохожим. Всего я насобирала пятьдесят штук. В переулках я нашла три ящика из-под бутылок с молоком, нырнула в ванную комнату для работников в Toscanini's и надела свой костюм.
Потом с трепещущим сердцем пошла на главный перекресток Гарвардской площади. Пожалуйста, только представьте этот момент: я шла по улице в жаркий летний день в платье невесты, в белом гриме, в руках у меня были три ящика, на мне был черный парик, тяжелые немецкие военные ботинки. На меня пялились.
Я выбрала относительно оживленное место на тротуаре перед входом в метро, сложила ящики пирамидой, накрыла их белой юбкой, взобралась наверх, выпрямила спину и подняла покрашенную вазу с дикими цветами и стояла не двигаясь.
Первые несколько минут были ужасающими. На самом деле, я чувствовала себя идиоткой. Уязвимой. Глупой. Хорошо, что я покрасила лицо белой краской, так как в первые десять минут оно горело, я это чувствовала. Я чувствовала полнейший абсурд происходящего.
Ты покрасила лицо в белый цвет,
и ты стоишь на ящике.
Ты покрасила лицо в белый цвет,
и ты стоишь на ящике.
Ты покрасила лицо в белый цвет,
и ты СТОИШЬ НА ЯЩИКЕ.
Ты сдурела.
Моя мантра мазохизма прекратилась, когда ко мне с любопытством подошли первые прохожие. На уважительном от меня расстоянии собралась небольшая толпа людей, ко мне приблизился пятилетний мальчик с удивленными глазами. Он осторожно положил в пустую шляпу у моих ног доллар, который дала ему мама.
Я пошевелила руками, изображая шок, нерешительно поднесла руку к вазе, посмотрела на него, выбрала цветок и молча подарила ему.
Он вскрикнул от восторга.
Сработало.
Потом другой человек положил доллар.
Потом следующий.
Потом еще один.
Спустя час ваза опустела.
Я спустилась с ящиков, отнесла их обратно в Toscanini's, тайно сложила их в подвале, поздоровалась с коллегами, шмыгнула за стойку, чтобы сделать себе кофе со льдом и шариком орехового мороженого и села за маленький металлический столик на улице, чтобы посчитать деньги. Там были монеты, но в основном купюры. Кто-то бросил пять долларов.
Я заработала тридцать восемь долларов за час. При хорошем раскладе в магазине я зарабатывала семьдесят пять за шесть часов.
Я умылась и пошла обратно в центр площади с пачкой денег в кармане.