Железный замок

— Боекомплект, — ответил на незаданный вопрос Ибар. Он снова был рядом: с головой, замотанной в чистые бинты, и винтовкой на плече, подобравшийся, сильный, яростно желавший выжить и убраться подальше из этого чертового леса.

Обойти башню оказалось невозможно — из-за огромных, громоздившихся тут и там стальных терриконов с тропы нельзя было ступить и шагу. Сгоревшие бронированные монстры полностью заблокировали путь. Они возвышались по обе стороны от тропы в несколько этажей — сплошные углы и ромбы, черные и рыжие, с рваными отверстиями пробоин и торчавшими в разные стороны стволами орудий. Похоже, инстинкт Ибара дал сбой и он завёл колонну в тупик.

— Что будем делать? — спросил Табас, когда осмотрелся.

— Я не знаю. Ари! Что думаешь? — обгоревший наёмник повернулся к старому знакомому — чёрному от загара и жилистому, как бегун-марафонец, но тот лишь улыбнулся и кивнул на стоявшего спиной к нему человека — огромного, коротко стриженного, с красным затылком, на котором сворачивалась бело-желтыми рулончиками потрескавшаяся кожа.

— Пусть серж решает. Он тут командир.

Ибар оскалился: то ли улыбнулся, то ли собирался отчитать бойца, сморозившего глупость.

— Да какой из него нахрен командир? Он же мёртвый.

Серж, услышавший, что говорят о нём, повернулся и, кивнув, ответил каким-то тусклым голосом:

— Да. Мёртвый я.

Волосы на затылке Табаса зашевелились от ужаса.

Он увидел, что лицо сержа было нездорового серо-желтого цвета — страшное, перекошенное, незнакомое, но это пугало не так, как глаза. Зрачки снова, как в день обстрела, были двумя огромными провалами в безумие. Из них на Табаса изливался какой-то потусторонний, нечеловеческий ужас, что-то совершенно нереальное, непредставимое, грозившее затянуть и утащить с собой в пучину, где нет ни света, ни материи, и живут лишь отборные ночные кошмары.

Перепуганный Табас отвёл глаза и снова взглянул на Ари, от которого во внезапно наступившей темноте осталась видна одна только белозубая улыбка.

— Да и я тоже мёртвый. Забыл что ли? — и захохотал, не двигаясь, одним ртом, одними своими белыми крупными зубами.

Табас отшатнулся. Он понял, почему не мог рассмотреть лицо Ари. Темнота ни при чём — лица просто не существовало. Мёртвый сослуживец крепко стоял на ногах и заливисто хохотал, но у него не было головы выше рта. Её снёс дикарь из дробовика — Табас видел это совсем недавно и хорошо помнил, как Ари упал на дно окопа, как вытекала кровь из остатков его черепа.

— Ты тут, похоже, единственный живой остался.

Серые тени, из которых раньше состояла колонна, окружили Табаса. Они тянули к нему руки, скалили мёртвые жёлтые гнилые зубы и спрашивали, почему он бросил их.

«Почему не помог?» — завывали они, но не немыми ртами, а мысленно, думая оглушительно громко. — «Мог ведь остановиться. Мог, но не стал. И теперь мы лежим там, не зарытые».

Молодой наёмник, едва не сходя с ума от ужаса, пятился назад, пока не уткнулся спиной в ледяной металл сгоревшей танковой башни.

— Не подходите! — завизжал Табас, поднимая автомат и передёргивая затвор. — Я выстрелю! Назад!

Сзади что-то скрипнуло и тяжело упало. Табас обернулся и увидел танкиста, что высунулся из башенного люка и глухо застонал. У него не было левой руки, плеча и половины головы — их превратил в пепел луч кумулятивной плазмы. На уцелевшей части башки нелепо болтался кусок шлемофона.

— Пошли с нами, — танкист оскалил правую половину лица, серую, облезшую, запечённую в башне, словно в духовке. — Тоже мёртвым будешь. Нам хорошо тут.

Костлявая рука без половины пальцев схватила Табаса за плечо и потянула в башню, за собой, а тени навалились сзади всей гурьбой и толкали вперёд, к чёрному провалу люка — холодные, покалеченные, осклизлые тела с пустыми глазницами, в которых успели похозяйничать чёрные жирные птицы.

Молодой наёмник закричал так, как никогда раньше. Схватив тонкую мёртвую руку танкиста, он провёл боевой приём, но, к счастью, вовремя услышал громкий женский вскрик.

Сидя на белоснежных простынях постели, Табас выкручивал руку собственной матери.

Он сразу же разжал ладони, и хрупкая женщина с тёмными крашеными волосами, отшатнувшись, уставилась на него с нескрываемым страхом. От её дыхания пахло спиртным.

В полутёмной крошечной комнатке было ужасно душно из-за того, что она не была предназначена для размещения стольких людей. Табас, устроившийся на своей старой металлической койке, его мать на раскладном диване и Ибар, которому постелили на полу. Воздуха почти не было, несмотря на приоткрытое окно, сквозь которое было видно лишь растущее рядом с домом дерево. Его ветви колыхались под теплым летним ветром и заставляли разбегаться по комнате маленькие черные тени, порождённые листьями и ярким белым светом уличного фонаря. Табас вспомнил сон, где тени точно так же разбегались по кладбищу военной техники, и вздрогнул от внезапного ощущения нереальности происходящего. Проснулся ли он? Вдруг эта комната — такая знакомая и родная — тоже уловка подсознания? Где он на самом деле?

Мать включила ночник, и наваждение тут же исчезло. Тёплый желтый свет заполнил тесную каморку, бедно меблированную и захламлённую. Оранжевые обои с абстрактным рисунком, цветы на пыльном подоконнике, шкаф с книгами, съевший целую кучу жизненного пространства, огромная, почти во всю стену, географическая карта Кроноса. В углу маленький стол с двумя табуретками, на которых была навалена целая куча вещей. На небольшом столе грязная сковорода и тарелки. Под ногами — Ибар.

— Прости… — пробормотал Табас, почувствовавший острый стыд.

— Да ничего… — ответила мать, пряча глаза и стараясь не показать, насколько болит у неё выкрученная рука.

В свете ночника стало вдруг особенно заметно, что она постарела: морщины, мешки под глазами, седина в тёмных волосах. Выглядит значительно старше своих лет. Сорок пять, но из-за неухоженности можно дать все шестьдесят. Однако всё ещё стройная — со спины вполне можно принять за ровесницу Табаса.

— И чего ты у себя там на вахте навидался?.. Каждую ночь кричишь, — заворчала она, косясь на сына. Мама была свято уверена, что весь год Табас провёл вместе с группой геологов, искавших новые месторождения углеводородов.

— Да ничего страшного он там не мог навидаться, — подал вдруг голос проснувшийся Ибар. Он заворочался, зашуршал постельным бельём, перевернулся на другой бок и сказал Табасу, подмигивая: — Что, тоже пустыня снится? Сам засыпаю иногда, а потом подскакиваю: а укрыл ли я машины брезентом?..

— Ага, — поддержал игру молодой теперь уже не наёмник, а гражданский человек, сумевший всё-таки добраться до родного города. — Снилось, что бур повело. На железо напоролись.

Ибар очень натурально изобразил смешок:

— Ну, тут и я бы закричал.

Вообще, обожжённый солдат, стоило ему добраться до цивилизации, разительным образом изменился. Ушло из его образа что-то зверское — то, что помогло вывести остатки Вольного полка и убраться подальше от развалившейся линии фронта. Даже говорить Ибар стал иначе — если было надо, мог прямо-таки соловьём разливаться, что, безусловно, очень помогало в подобные моменты, когда нужно было соврать, не моргнув и глазом.

Мать вроде как поверила и успокоилась. Она посмеялась, выключила ночник, скрипя пружинами, улеглась поудобнее и вскоре задышала ровно.

Табасу же не спалось: за несколько часов простыни стали горячими, лежать на них было неприятно, и поэтому он ворочался, устраиваясь то так то эдак, переворачивал подушку, нежась на прохладной стороне, пробовал считать баранов, но только взмок и окончательно растерял остатки сна. За окном стало светлее — либо скакало напряжение у фонаря, либо начинался рассвет.

Табас бесшумно поднялся и, обувшись в старые тапки, которые постоянно были влажными из-за того, что ноги в них всё время потели, вышел в длинный обшарпанный коридор.

Какой-никакой, а родной дом, в котором он жил с десяти лет: после того, как университет отца закрыли и им пришлось продать квартиру и переехать сюда — в старую пятиэтажную коммуналку, выстроенную из грязного красного кирпича.