Страница 48 из 75
Могилы окончательно переселились в Польшу, которая в неурядице превосходила Турцию, но все-таки представляла больше безопасности личной.
Современная переписка папских нунциев с Римскою Курией представляет нам отца и дядю Петра Могилы в такой же связи с предводителями польских иезуитов, в какой состоял с ними и дом князя Василия. Например, в наставлении, данном нунцием Маласпиною преемнику его в Польше 1598 года, говорится, что «папа установил в Молдавии и Валахии епископа, который недавно прибыл в свою резиденцию»; а в инструкции, полученной из Рима нунцием Симонеттою 1606 года, сказано уже прямо:
«Хотя господарь Симеон исповедания греческого, не смотря на то, весьма расположен к католикам, равно как и брат его Иеремия, после которого вступил он на господарство. Вы будете поддерживать приятельские отношения с ним и с его секретарем, добрым, как говорят, католиком», и пр. Из других источников известно, что еще господарь Петр Хромой трактовал с нунцием Аннибалом из Капуи (1587 — 1590) о введении в его крае католичества, и что посредником между ними был известный иезуит Станислав Варшевицкий. Словом, Римская Курия ухаживала за властителями православных волохов, как и за польско-русскими православниками. Сам Петр Могила получил воспитание, как и князь Василий, при содействии иезуитов.
На сколько впечатления детства отразились в зрелых летах Петра Могилы, невозможно определить покамест; но свидетельства современников не все говорят в пользу его православности, и еще меньше обнаруживают в нем русскую идею, которою были преисполнены Иов Борецкий и Исаия Копинский.
Петр Могила отличался жизнью трезвою и набожною, подобно своему совместнику по митрополии, Иосифу Рутскому и наперснику князя Василия, Ипатию Потею, подобно фанатику папского главенства Иосафату Кунцевичу, и, в периоды покаяний, коронному стражнику Самуилу Лащу, подобно, наконец, иезуиту Петру Скарге, добродетельному, в своем роде, человеку, и многому множеству других личностей того века, которых никакие насилия над ближним не лишали благочестия и богоугодности, усвоенных в регулированном по известному способу обществе. Он был ревнителем того, что в его время называлось просвещением, как и все польско-русские магнаты, считавшие делом чести и долга, или побуждаемые тщеславием и рассчетом, основывать училища, типографии, монастыри, госпитали. Он был возобновителем церквей, издателем церковных книг и духовных сочинений, исправителем обрядов богослужения, защитником интересов своей митрополии, воспитателем за границей молодых людей, наконец, основателем латино-греческой коллегии, из которой впоследствии образовалась Киевская духовная академия. Всего этого было совершенно достаточно, чтобы наша историография вписала его имя в летопись русских доблестей, наравне с великим и святым именем Борецкого. Поразительной разницы между ними она не заметила.
Борецкий был создание русско-московского, Могила — русско-польского единства. Сделавшись в начале иеромонахом, а потом архимандритом Печерского монастыря, Могила вел себя так благочестиво и деятельно, что православный киевский митрополит не усомнился видеть в нем достойного себе преемника. Однакож надобно помнить, что этого митрополита и проходимец Ахия умел уверить в святости своих стремлений и правде своей царственности. Могила сумел не хуже Ахии сыскать благоволение к себе наивного в своей святости Иова Борецкого, и сделался его душеприказчиком. Но не осталось никакого свидетельства, чтобы богатый архимандрит Киево-печерской Лавры когда-либо помог убогому митрополиту в церковном строении или в делах милосердия и просвещения.
Сделавшись митрополитом в свою очередь, Могила сносился с московским царем по предметам церковных украшений, выписывал от него мастеров сусальников, предлагал ему к услугам своих ученых монахов, и посылал ему весьма ценные подарки; но когда брат усопшего митрополита, Андрей Борецкий, намекнул ему о воссоединении Руси с Русью, он отвечал не обинуясь, что за это стоило бы посадить его на кол. Одного этого свидетельства, сохранившегося в Главном Архиве Иностранных Дел, достаточно для того, чтобы знать, кто был Могила. Но я представлю и другие.
Против избрания Петра Могилы архимандритом печерская братия восставала всеми своими силами. Прения о нем продолжались два года. В этой пре Копинский, как и ему подобные ревнители древнего русского благочестия, мог играть важную роль. Может быть, потому разошелся он и с самим Борецким, что между начинателей русского воссоединения очутился человек иного воспитания, иной среды, иного политического стремления.
Могила восторжествовал наконец над оппозицией; но его поддержал канцлер Замойский, по его собственным словам, «своею презентациею, залецаньем и милостивою интерцессиею», — восторжествовал так победительно, что сделался митрополитом, не проходя иноческого искуса (как об этом свидетельствует преданный ему монах Кальнофойский).
Основанное Могилою сперва в самой Лавре училище вызвало также упорное противодействие со стороны соборных старцев, и сохранилось предание о жестоких мерах, которыми оно было подавлено со стороны можновладника архимандрита.
Перемещения этого училища в Братский монастырь домогался от Могилы Борецкий, чтобы поставить его под контроль паствы своей, и на киевском Подоле опять доходило дело до того, что Могиле и его воспитанным за границею преподавателям латино-греческой коллегии казаки, без сомнения, подкупленные монахами, грозили смертью униата Грековича.
Противники Петра Могилы в этом случае были, конечно, неучи; но схоластическая наука, насажденная им в Киеве, произвела рабское подражание польщизне, не вдохновила малоруссов ни одним поэтическим стихом, а только сблизила малорусское общество с польским до неразличимости. Невежды в схоластической мудрости были по своему правы, когда на попечения нового митрополита взирали с тем же недоверием, с каким относились и к педагогическим ухаживаньям иезуитов.
Превозносят Петра Могилу за образование в заграничных академиях наставников его коллегиума, в числе которых был и его преемник по митрополии, Сильвестр Коссов. Но мы знаем, что князь Василий с таким же усердием к распространению наук доставил заграничное образование отступнику Мелетию Смотрицкому, а благочестивый дом Киселей — другому отступнику, Кассиану Саковичу. Митрополит Коссов не мог, подобно Смотрицкому и Саковичу, отвергнуться православия; но стоя на высоте схоластической науки, не внушал уважения к себе в той среде, которая произвела Иоанна Вишенского, Иова Борецкого и Исаию Копинского.
Один из родственных им по духу веры и по ревности к русскому православию представителей тогдашнего духовенства, берестовский игумен Афанасий Филипович, в дневнике своем, представляет Коссова искателем собственных приват под архиерейскою рясою, наравне с прочими сановниками Могилина кружка, которые, по его словам, то покупали себе привилегии на архимандрии и игуменства, то продавали себя униатам и иезуитам, то собирали деньги на снятие с себя баниции. Пламенный верою до исступления, Филипович относится ко всей Могилинской иерархии в том духе, в каком Иоанн Вишенский отнесся к панам православникам. Изобразив бессилие свое в борьбе с равнодушием вельмож, которых напрасно убеждал в зловредности унии, Филипович говорит, что уния погибнет непременно, но что ее поддерживают покамест наши старшие духовные, если не словом, то самим делом, а это, замечает он, еще хуже.
Немудрено, что Копинский, питавший ту же самую недоверчивость к воспитанникам латинских академий, заподозрил было и самого Иова Борецкого в склонности к отступничеству. Исаию Копинского представляют завистником, сварливым иноком, честолюбивым святошею; но все это лишь для того, чтобы придать сияние достоинствам Петра Могилы. Между тем в поступках молдавского господарича мы замечаем возмутительное для простосердечных отшельников искусство составлять себе партию и проводить своих клиентов на высшие духовные должности.
Два убогие черноризца, Копинский и Борецкий, взяли на себя дело церкви и народного просвещения, уроненное ополяченным домом князей Острожских; но между них втерся можновладный родственник Вишневецких, Потоцких, Корецких, Радивиллов, и сделался душеприказчиком нищего митрополита. Очевидно, Могила бил на то, чтобы по смерти Борецкого тотчас воссесть на митрополию. Но его подозревали в стачках с папистами на счет православия, и на место Борецкого был посвящен путешествовавшим в Москву греческим митрополитом Кириллом оттертый Могилою суровый товарищ Борецкого, Исаия Копинский. Занимаемое Борецким до смерти игуменство в Михайловском монастыре также было предоставлено партиею строгих православников Копинскому.