Страница 47 из 75
Копинский вовсе не готовился к общественной деятельности. По характеру и по монастырскому воспитанию своему, он был аскет; а представители нашего малорусского племени, способные к аскетизму, не имели иной задачи своего подвижничества, кроме внутреннего, молчаливого самоудовлетворения красотою христианской любви, основанной на самоотречении в пользу ближнего. Они жаждали одного блага в жизни, — чтобы сделаться преподобными по примеру тех двух подвижников, которых наша церковь поминает в заключение каждого богослужения.
Что Исаия Копинский этого достигнул во мнении спасающейся братии, свидетельствует нам следующее характеристическое название, данное почитателями его духовных подвигов сочинению, которое написал он в руководство монашествующим: «Лествица духовного в Бозе жития христианского, трудолюбне составлена и в Пользу душевную усердствующим и внимающим постническому Житию написана преподобным Отцем нашим Исаиею Копинским, иже постничествова и Безмолвия путь проходя при пещере Отца нашего Антония иже в Киеве, последи же бывша митрополитом того же богоспасаемого града Киева».
Как много значил в те времена строгий монашеский аскетизм для жизни практической, показывает факт, что постника и молчальника Исаию вызвало для своего назидания и руководства Богоявленское церковное братство, возникшее в Киеве по примеру братства Львовского.
То было время исполнения католико-религиозных чаяний папского легата Пизона, напрасно хлопотавшего о привлечении на лоно римской церкви Константина Ивановича Острожского, отца князя Василия. С окончательным переходом в католичество возвеличенного литовским гетманом дома, многие православные фамилии поделались католическими. Но некоторые держались еще православия, и как будто находились под влиянием грозной правды, высказанной Иоанном Вишенским:
«Когда бы не было между вами этих клобуконосцев, то давно бы вы уже погибли, давно бы утратили свои высокие места, давно бы совершился над вами приговор: «се оставляется вам дом ваш пуст»?
К числу верных покамест православию фамилий принадлежали паны Ложки в Мозырском повете, над Припетью, князья Вишневецкие, распространившие свои владения от Горыни до Сулы и Сейма. Исаия Копинский пользовался в отживающем свой век поколении православного дворянства особенным уважением за свою постническую и молчальническую жизнь. Он выпросил у панов Ложек привилегированное, то есть не подлежащее королевскому праву место в Киеве, близ церкви Богоявления, и основал на нем, с помощью церковного Братства, монастырь, известный доныне под именем Братского, с целью доставить в нем приют убогому духовенству, вместе с греко-славянским училищем для распространения в народе православного просвещения.
К подобным же пожертвованиям расположил он и дом князей Вишневецких. Юный наследник этого дома, знаменитый впоследствии отступник православия, князь Иеремия, находился уже, как это случилось со многими княжичами и паничами, в руках тех просветителей польско-русской республики, которые, не трогая даже веры, претворяли русский элемент в польский и православное воззрение в католическое. Но зато его мать, княгиня Раина, хваталась обеими руками за людей, которые одни были способны предохранить великих малорусских панов от исполнения над ними угрозы Иоанна Вишенского. Она дала Исаии Копинскому все средства восстановить древний Густынский монастырь, близ Прилук, обеспечить устроенный им под Лубнами монастырь Мгарский и основать Ладинский, невдалеке от Густынского.
Путешествие патриарха Феофана в Киев через Густыню заставляет нас вспомнить, что Густынский монастырь служил для Москвы искони передаточным пунктом её политики относительно Польши, Молдавии и Турции, а вместе с тем обратить внимание и на то обстоятельство, что Исаия Копинский был посвящен Феофаном в архиереи первый.
Как будто из смирения уступил Исаия сан митрополита посвященному вслед за ним Иову Борецкому, будучи уже известен в Киеве и своим житием, и богословием, и церковностроительными подвигами. Имя епископа перемышльского принадлежало ему только титулярно. Он поселился в Ладинском ските с одним только послушником, ископал вместе с ним собственноручно пещеру и собственноручно же построил кельи для превращения скита в женский монастырь, который существует и ныне.
Но видно, что эта энергическая, пламенная духом натура не чужда была тех недостатков, которые неразлучны с пустынножительством и удалением от разнообразной сцены человеческих дел. Сохранилось известие, что, будучи призван игуменствовать в Межигорский монастырь, Исаия Копинский не поладил с братиею, избрал из неё двенадцать человек таких аскетов, каким был сам, и перевел в свою пустынную Густыню. Там опять не поладил он за что-то и с Иовом Борецким, — может быть, за его общительность, за его сношения с иноверцами. Самая просьба его к московскому царю заставляет предполагать, что молчальник Исаия питал в душе какие-то мрачные мысли. В одно время он рассылал по нашей Руси предостерегательное послание, в котором заподазривал Борецкого и других архиереев в расположенности к унии. Но причины разлада, предосудительного в некотором смысле для обоих подвижников, надобно искать не столько в них самих, сколько в новом повороте нашей церковной политики, под влиянием польско-русского панства.
Мы уже знаем, что в высшем обществе, созданном на русской почве иноземною образованностью, не сочувствовали восстановлению православной митрополии в виду иерархии униатской. Реакция делу, справедливому исторически, но смущающему польско-русскую государственность, выражалась в начале только общим молчанием, которым земские послы и вообще члены сейма покрывали ныне славные, но тогда ничтожные имена Борецкого, Копинского и других православных архиереев. Потом она выразилась таким же coup d'etat, каким со стороны противодейственного общества было посвящение владык и архимандритов на место признанных законными.
Дело в том, что этим самовольным посвящением у великих панов, окружавших передовой некогда у нас на Руси дом князей Острожских, похищала их наследственное право патроната какая то смешанная, иногда беспутная и часто дикая масса народа, тяготевшая к чужому государству. Эти великие паны, в поколении, образовавшемся по обнародовании церковной унии, сделались из православных, а некоторые даже из протестантов, католиками; но тем не менее именовали себя, как и прежние отступники, русью. Хотя простонародная русь, воспитываемая нашим духовенством в православии, именовала ляхами даже и тех польско-русских панов, которые перешли в католичество, и тех, которые изменили древнему русскому благочестию ради нововерия немецкого, но на это зловещее обстоятельство в высшем обществе не обращалось внимания.
Аристократы католики и протестанты, заодно с провославною братиею своею, вознамерились присвоить своему классу киевскую митрополию и вместе с нею «Царствующую Лавру» по старине. И государственная политика, и сословный антагонизм не позволяли им терпеть, чтобы преемником Борецкого и Турова преемника, Плетенецкого, сделался демагог, сын темной толпы монахов, мещан, «низшей шляхты» и мужиков, опирающейся на вооруженное вмешательство запорожских лугарей в церковные дела.
Знаменитый дом Замойских, некогда православный, теперь католический, озаботился этим делом. Ему помогали окатоличенные русины Потоцкие, готовые окатоличиться литворусские князья Корибуты Вишневецкие, такие же князья Радивилы и многие православные паны, отличавшиеся от поляков только верою, которую в душе признавали полуересью, или «верою хлопскою», но с которою не хотели, покамест, расставаться. Русские протестанты, терявшие, со времен Скарги, одного знатного представителя своего за другим, присоединились охотно к этой церковно-социальной лиге, и общими стараниями возвели в сан архимандрита Киево-печерской Лавры Петра Могилу, состоявшего в родстве с Вишневецкими, Потоцкими, Корецкими, Радивилами и другими первенствующими польско-русскими домами.
Представитель молдавского или румунского дома Могил, Иеремия Могила был один из тех богачей, которым турецкий диван обыкновенно продавал господарский престол, под которых обыкновенно подкапывались в султанском серале другие денежные люди. Обеспечивая себя на всякий случай дружбою польских панов, род Могил всегда отличался особенною преданностью Польской Короне. Иеремия Могила и его брат Симеон, отец Петра Могилы, устроились в русинской Польше, как в другом отечестве, купили себе значительные имения и, по ходатайству Яна Замойского, получили в 1593 году индигенат, в акте которого сказано, что он даруется Могилам за особенную приверженность к полякам. В 1595 году Ян Замойский, в качестве великого коронного гетмана и канцлера, посадил Иеремию на господарском престоле в Яссах, как польского вассала. Но господарил Иеремия недолго. Место его занял брат его, Симеон. Но и тот был вытеснен интригами откупщиков, как следует, по существу дела, назвать тогдашних господарей обоих дунайских княжеств, Молдавии и Валахии.