Страница 49 из 75
Что Могила противодействовал ему в занятии места Борецкого, видно из попытки нескольких михайловских монахов объявить своим игуменом придворного Могилы, Филатия Кезаревича. Волнение в среде избирателей заставило Кезаревича отказаться от своей роли, которая могла сделаться для него небезопасною, так как михайловская братия имела дружеские связи с запорожцами. Могила не смел действовать открыто, и Копинский утвердился на митрополии и архимандрии покамест невозбранно.
В то время король Сигизмунд III был уже дряхл. В Москве носились даже слухи о его смерти и о восшествии на престол Владислава IV. Иезуиты приутихли с своею казуистикой. Протестанты и с ними православные стали надеяться на уничтожение унии, которая опротивела и самим католикам, как это всего яснее видно из письменных упреков Льва Сопиги Иосафату Кунцевичу. Но дело, освященное Римом, было неприкосновенно для католической Польши. Все, что возможно было сделать для успокоения религиозных раздоров, это — вернуться к тому порядку вещей, какой существовал до поездки Терлецкого и Потея в Рим, но вернуться без всякой ломки и суматохи.
Малорусские паны, воспитанные польскою цивилизацией, все были более или менее похожи на князя Василия. Сближение восточной церкви с западною было их общею мыслью. Они подготовлялись всею своею жизнью к тому, чтобы соединить оказавшееся несоединимым. Самые протестанты, под конец жизни Сигизмунда III, начали уступать общему направлению церковно-социальной политики. Их поголовное обращение к папству было только вопросом времени, а королевич Владислав своею веротерпимостью ослаблял в них и последний задор сектантов. Поэтому стоянье Копинского на древних преданиях церкви не находило сочувствия в высшем кругу, тем более, что было поддерживаемо низшими классами, опиралось на казацкую силу и, что было всего возмутительнее для польских государственников, было освящено московским клиентом, заезжим из Турции митрополитом. Напротив Могила был такой человек в глазах южнорусских магнатов, которого нельзя было попрекнуть ни происхождением, ни убожеством, ни искательством у ненавистной для них Москвы.
Могила уже при жизни Борецкого, по словам папистов, «подавал наилучшие надежды» на примирение несогласий между двумя вероисповеданиями, и едва не предупредил витебской трагедии устройством малорусского патриархата. По проекту Смотрицкого, обласканного Могилою, только что вступившим тогда в монашество, православные и униаты должны были собраться на собор и общим советом избрать себе патриарха, которым, судя по смыслу проекта, должен был сделаться не кто другой, как Могила. Партия Копинского воспротивилась этому делу с одной стороны, а Рим взглянул на нее недоверчиво с другой, и малорусский патриархат не состоялся.
Гибель Кунцевича и отступничество Смотрицкого могли послужить Петру Могиле предостережениями и со стороны раздраженной паствы, и со стороны подозрительных её руководителей. Волей и неволей он должен был играть роль строгого последователя преданий русской церкви: только этим и было возможно ему обезоружить опасного ревностью к Божию дому Копинского. Он ждал своего времени, и время его настало в 1632 году, когда скончался Сигизмунд III.
Прежде всего сочиняет он казакам петицию, в которой, наперекор фактам, говорится, будто бы казаки уже более тридцати лет каждый сейм молят и слезно просят об успокоении их древней греческой церкви; потом собирает в свою пользу голоса православных панов, заручается ходатайством протестантов Радивилов и католиков Замойских, получает от новоизбранного короля привилегию на киевскую митрополию, принимает посвящение в митрополита в Львове от ничтожного архиерея, Иеремии Тисаровского, торжественно, в преднесении митрополичьего креста, возвращается в Киев и применяет польское можновладство к соглашению несогласимой паствы своей.
В киевском обществе повторяется процесс образования панской республики. Мы уж и прежде, в качестве православников, то группировались вокруг Острожских и Радивилов, то замыкались в пределах городских общин и цехов, и между тем давление иноверной политики на нашу религиозную совесть было таково, что, достигши теперь, в лице Петра Могилы, церковного самосуда и самоуправления, мы очутились в более странном положении, чем в каком были под властью доуниатских наших архиереев, ознаменовавших себя в истории святокупством и распущенностью жизни.
Потеря наших церковных имуществ, бессилие наших петиций на государственном сейме, наша нищета, наше невежество и политическое разномыслие — заставляли и самых смелых из нас, каковы были составители «Советования о Благочестии», впадать в уныние и безнадежность. Вдруг среди нас появляется человек, обещающий нам возвращение потерянного, приобретение религиозной равноправности, обилие необходимых для просвещения средств и единение умов под авторитетом знатного происхождения, широкого родства с патентами Речи Посполитой, уменья властвовать и высокой по тогдашнему научной образованности. Наши церковные борцы, уповавшие то на казацкую подмогу, то на высокую руку московского царя, видя, что казацкая подмога оказывается разбоем и грабежом, роняющим достоинство православия, а царская высокая рука не решается простереться над ними, по недостатку в малорусском обществе соединения и крепкого стоянья, пошли толпой под щит можновладника митрополита, и оставили убогого подвижника Копинского в положении, напоминающем неопределенность, двусмыслие и риск непризнаваемых правительством гетманов Запорожского войска. Одни из наших попов и монахов заняли под щитом узаконенного митрополита позиции реестровиков, усердствовавших коронному гетману; другие окружали митрополита самовольного в виде каких-то выписчиков, противившихся предержащей власти.
Могила и в звании печерского архимандрита умел теснить Копинского своими Кезаревичами. Облекшись теперь во всеоружие церковного верховенства, он пустил в ход правило древнего Рима «разделяй и властвуй», вместе с правилом Рима нового — «цель оправдывает средства». Основателя Братского монастыря, странноприимного дома при нем для пристановища гонимому духовенству и вместе греко-славянского училища для образования борцов за православие — теснил в виду священства и монашества тот, кто воспользовался готовым фундаментом для возведения на нем полуиезуитского коллегиума, тот, кто и самой митрополии с печерскою архимандрией достиг по дороге, проторенной Копинскими, Борецкими, Никифорами Турами, Плетенецкими. Предвосхитив у Копинского старейшинство в православной церкви, Могила исключил даже имя его из печатного списка киевских митрополитов, а созданное им из ничего училище переименовал в коллегиум своего имени.
Оскорбленный до глубины души изменчивостью собратий, удручаемый нуждой и старостью Копинский все-таки продолжал писаться киевским митрополитом и проводил скитальческую жизнь, ища людей, способных чувствовать по-православному, как он. Но Могила и тут преследовал его своими Кезаревичами, вписывавшими в гродские книги протестации о его самозванном будто бы игуменстве в Михайловском монастыре.
Даже московский царь перестал для Копинского быть предметом упования. Могила протеснился между ним и Копинским так, как прежде между Копинским и Борецким.
Посылая царю в подарок цуги лошадей и предлагая свои услуги для просвещения народа по принятому от него молдавским господарем способу, Могила затер при московском дворе память о том архиерее, который первый из малоруссов высказал великую мысль о воссоединении Русского мира.
Если бы польско-русская республика одолела и переработала свои разбойные элементы (аристократический и демократический) так, как это сделало у себя Московское царство, — она бы вечно помнила услуги, оказанные ей приемышем её Петром Могилою. Хотя киевские волнения, свидетели глухой борьбы с ним приверженцев Копинского, и заставили его принять на себя образ древнего русского благочестия во всем, что видит и смекает малообразованное общество, но он до такой степени повернул церковную иерархию вспять от Москвы к Польше, что преемник, Сильвестр Коссов, и после формального присоединения Малороссии к Московскому царству уклонялся от присяги на подданство московскому царю.