Страница 83 из 108
Так вот, если расколется он, то мне ничего не грозит. И более того, ребятам тоже. Он ведь всяко не сразу расколется, он условия выдвинет, и они на эти условия пойдут, никуда не денутся. Слуги аптекаря для них всё равно что соринки под ногами. Но если отдаст им господин свою тайну, то получается, зря я работал? Получается, Надзору нашему никакой пользы уже не будет? И чародейство останется безнаказанным, и как оно творится, мы досконально не узнаем.
И тут задумался я, а зачем нам это знание? Не волшбу же творить? Мы ж мало того, что добрые колесиане, мы боевой кулак Доброго Братства, не хухры-мухры. Нам сила особая Творцом дана, чародейство вражье на нас не действует. Хотя… если не действует, то как же тогда зеркала и свечи? Как же удавалось господину ввести меня в тонкий сон, горести глубинные на поверхность души вытягивая? С другой стороны, а тот случай на постоялом дворе, когда он семёрку ночную шибанул жутью? Все ж разбежались, кроме нас со стареньким братом. Значит, на нас всё же не действует? Или вот когда наши братья Гоххарсу накрыли. Уж на что там колдуны мощные — но и получаса не прошло, как заполыхали рыжим пламенем. А уж тем более брата Алаара и его отряд вспомнить, когда он меня от бесолюбов избавил. Может, что-то действует, а что-то нет? Или тут мало моего Первого Посвящения?
Но от этих, честно скажу, муторных и неприятных мыслей вернулся я к думам о господине Алаглани и о том, что будет, если станет он на Пригляд работать. Значит, быть скорой войне с Норилангой, и немало крови прольётся. Или чего-нибудь ещё замутят. Пригляд — боевой кулак Нового Порядка, а я, хоть и почти не помню Старый, от Нового ничего хорошего не жду. Доброе Братство ущемили, Надзор наш разогнали, рабов и холопов так освободили, что горше прежнего рабства им стало. Взять того же Хайтару… Гнусности всякие расцвели, что раньше по тёмным углам таились. Вспомнить хотя бы грустную судьбу Дамиля… Мы в своё время с братом Аланаром много про всё это говорили. А господин Алаглани, как я понимал, думает о Новом Порядке ничуть не лучше. Каково ему будет под Приглядом ходить?
И ещё я понимал, что какие бы условия он себе ни выторговал, с принцессой Хаидайи-мау и Илагаем ничего не получится. Их ему не отдадут, это ещё более сладкий кусок, чем вся его чародейская сила. Шутка ли сказать: последняя кровь правившей династии? А ну как претендент на престол образуется? Тот же Илагай хотя бы? Да, братья, я понимал, что по букве закона о престолонаследии так не получится, но кто ж букву соблюдает, когда такие вещи на карту поставлены?
А что, если сломают господина не сразу, а после долгих пыток? Тогда ведь он не только свою кошачью тайну выложит, а вообще всё. И про скитающуюся принцессу, и про князя Гирхая с остатками заговорщиков, и про меня, младшего надзорного брата?
О, вот это Пригляду будет кусок так кусок! Получить через меня ниточку к Надзору… это ж великое дело! Давно пытается Пригляд нас вычистить, а всё без толку. Но теперь, с моей помощью…
А что? Я тоже ведь человек из мяса и костей, меня тоже сломать можно. Особенно если не торопиться… Хотелось мне, конечно, верить, что даст мне Творец Изначальный силу все муки выдержать, как древние праведники, но я-то про себя всё понимал. Они великие, они светлые, их души точно огромные костры, а моя — так себе, лучинка. И труслив я, и хвастлив, и злопамятен. Потому на чудесную помощь свыше мне рассчитывать было не с руки. О том только и дерзнул молиться, чтобы не сломаться мне раньше времени, пока не исчерпан предел моих сил.
И тут уж совсем мрачные мысли меня одолели, поскольку начал я в подробностях представлять, как они там в приглядской темнице со мной работать буду. А ведь говорили же мне, и брат Аланар, и другие братья, что воображение наше — первейший нам враг, ибо его мощью кормим мы искушающего беса, и подобно оно острому ножу, который в своё же брюхо повёрнут. И потому нельзя позволять ему разыграться, а следует сосредоточиться на чтении молитвенных последований. Пытался я сосредоточиться, но получалось плохо. Всё представлялись мне клещи да штыри, «кобылки» да поворотные блоки.
И я даже рад был, что в клетке нашей темно и господин не видит на глазах моих слёзы.
Лист 35
В приглядскую темницу нас привезли утром, и понял я это лишь по тому, что после долгой стоянки телега тронулась, но довольно скоро остановилась. Значит, ночевали где-то под стенами города, а с восходом, как открыли ворота, въехали в славную столицу нашу и добрались до приглядских владений.
Света дневного мы так и не увидели. Телега остановилась в крытом дворе, нас вытащили из клетки, тут же завязали плотными кусками парусины глаза и на руках понесли куда-то. В камеру, должно быть, подумал я.
Но ошибся. Когда нам сняли повязки, оказалось, что мы в бане. Под потолком, громко треща, горели два факела, стояли кадки холодной и горячей воды, обнаружились тут шайки, тёмное мыло и мочалки.
Нас развязали, и коренастый пожилой дьдька, видимо, начальствующий над местными стражниками, сказал:
— Четверть часа вам чтобы помыться. Одежда вон тут приготовлена. И без глупостей, господа.
Он указал на чёрные дырки под потолком. Похоже, бойницы, и каждая пядь тут простреливается. Впрочем, и без этого не имело смысла дурить. Двое, безоружные, против приглядской охраны — нет, братья, из ума я ещё не выжил.
Отмылись мы, оделись в сложенное на лавках. Одёжа простая, но добротная. Холщовые штаны чуть ниже колен, холщёвая же рубаха с длиннющими рукавами — чтобы завязать их на спине, если узник попытается до чьей-нибудь морды добраться. Слышал я о таких приглядских затеях. Между прочим, мне одёжу по росту подобрали, что ничуть не порадовало. К чему бы такая забота? Не считают ли меня важной птицей?
Умытых и одетых, нас повели по узкому коридору, кончавшемуся лестницей. Та тянулась и вниз, и вверх. На миг замерло у меня сердце — куда дальше-то? Вниз — значит, в камеру или в пыточный подвал. Вверх — уже менее понятно.
Повели нас вверх, на этаж выше. Не скажу, что это именно второй, поскольку не знаю, где у них эта баня находилась. Может, в глубоком подвале. А как привели в большую чистую горницу, там окон не оказалось. Всё те же трескучие факелы свет давали.
Ничего особо жуткого в горнице той не обнаружилось. Ни пыточных орудий, ни жаровни. Но и не сказать, чтобы приняли нас как дорогих гостей. Потому что привязали к стенам — меня к той, что слева от двери, господина — к правой. Там в стенах кольца железные были, а в кольцах петли ременные. Обхватить вокруг пояса, защёлкнуть — и готово. Прикинул я, что такая привязка — не для пыток, а из обычной предосторожности — чтобы допрашиваемый не кинулся на допросчика.
А вот допросчика-то в горнице и не было. Стоял у дальней стены простенький столик с письменным прибором, и не стул даже — обычный табурет. Ещё в той стене виднелась дверь. Скромная такая дверца, узенькая и не выше моего роста.
Приметил я чёрные дырки под потолком, поймал взгляд господина и чуток задрал голову: мол, имейте в виду, под прицелом мы. Хотя, может, и не было никого за этими дырками. Но ведь наверняка всё равно знать нельзя.
Говорить мы, конечно, друг с другом не говорили. Ясно же, слушают. А жаль — очень стоило бы решить, как и что на предполагаемые вопросы отвечать, чтобы не звучали наши ответы вразнобой.
Долго мы так стояли, к стенам привязанные. Может, час, может, более. Потом скрипнула дверца, приоткрылась, и просочился в горницу низенький человечек, худенький, с пожёванным лицом и остатками серых волос над ушами. Одет он был скромно — в серый камзол с окантовкой бледно-зелёного цвета, и в серые же узкие штаны. На ногах простенькие башмаки из свиной кожи, без блях и бантов, какие любят носить высокородные. На локтях суконные нарукавники — видать, много приходится дядьке писать.
Проскользнул он за столик, уселся на табурет, обмакнул перо в чернильницу, положил перед собой чистый лист бумаги и надолго задумался. Потом поднял на нас тусклые глаза.