Мыслящий тростник

— Что же мне теперь надо делать? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Изменить образ жизни, — сказал доктор.

Строжайшая диета. Придется отказаться от всех видов алкоголя без исключения, а также от кофе, чая, молока, колбасных изделий, соусов, дичи, острых блюд, всего, что содержит крахмал, от яиц, капусты, жирной рыбы. Ежедневная гимнастика. Холодный душ. Побольше ходить пешком. Массаж. Рано ложиться. Хлеб заменить сухими хлебцами. Раз в неделю — разгрузочный день.

Марсиаль ехал домой, думая по дороге, что с тем же успехом мог бы отправиться прямо в монастырь трапистов, где едят только салат да черный хлеб.

На обед в этот день было рагу из зайца, одно из любимых блюд Марсиаля. Хорошенькое начало диеты!

— Тебе не кажется, — спросил он Дельфину, — что вечером следовало бы есть что-нибудь полегче?

— Но ты же говоришь, что обед — твоя главная еда, что днем ты ешь мало.

— И все же. Рагу из зайца…

— Ты его разлюбил?

— Нет, напротив. Но говорят, это не очень рекомендуется…

— С каких это пор тебя интересует, рекомендуется ли то или иное блюдо или нет?

Потом она вспомнила про их ночной разговор неделю назад и, внимательно посмотрев на мужа, поняла, что его мучает. Но ничего не сказала из-за детей и мадам Сарла. Быть может, вечером, в спальне, он сам выскажет ей свои новые пожелания относительно питания.

Марсиаль с жадностью съел свою порцию заячьего рагу и положил себе еще. И выпил больше обычного. Потом съел два больших куска сыра. И много хлеба. Десерт тоже пришелся ему по вкусу, и он взял добавку. Попросил кофе. Выпил две чашки. За столом говорил мало, сосредоточенно смакуя все эти аппетитные блюда, наслаждаясь ароматом вина, разливающимся по телу теплом и той грустной радостью, которую ему все это доставляло. Мрачный кутеж. «Быть может, это мой последний хороший обед. Жизни гурмана настал конец. С завтрашнего дня — аскетизм. Завтра — сухие хлебцы, минеральная вода, салаты, мясо (счастье еще, что хоть мясо можно!)».

После обеда в гостиной он налил себе арманьяка.

— Ну, знаешь, — не выдержала мадам Сарла. — И это человек, который решил есть вечером поменьше!.. По-моему, ты отдал должное всему во время обеда. И сейчас еще рюмка…

Когда он проснулся на следующее утро, — он даже еще не очухался как следует, — у него сразу возникло смутное и неприятное чувство, будто его ждет в этот день какое-то тяжкое испытание, но он никак не мог сообразить, какое именно. Вспомнил только, когда принимал душ.

Vita nuova!

Новая жизнь. Режим. Под этим словом подразумевались все запреты, наложенные доктором. Отказаться почти от всех удовольствий. Никогда больше не курить, не пить, никогда больше не есть рагу, никогда больше…

Это было хуже смерти. Зачем жить, если нужно отказываться от всех радостей жизни?

Он был в отчаянии. Ни за что ему это не удастся.

Однако выбора не было. Если он решил изменить свою жизнь, надо начать с самого неотложного: дисциплина тела, соблюдение режима, который не шел бы во вред здоровью. Необходимо вновь обрести телесную и умственную радость юности, избавиться от тяжести — следствия слишком питательной и обильной пищи, которая перегрузила все его органы, за исключением мужественной селезенки (о, она вполне заслуживала орден!). Выбора не было. Либо аскетизм, либо быстрое перерождение всего организма, преждевременная старость, преддверие смерти.

Стоя перед зеркалом, он сделал несколько упражнений. Кости зловеще трещали. Минуты через три, окончательно выбившись из сил и тяжело дыша, он остановился. «Когда же кончатся мои мучения?» — подумал он.

А на самом-то деле они еще и не начинались.

Завтрак был бы любимой едой Марсиаля, если бы он не ценил в той же мере обед и ужин. Он сам не знал, чему отдать предпочтение. Однако именно завтрак имеет ни с чем не сравнимую прелесть. Прежде всего за ночь успеваешь отдохнуть от еды. Процесс пищеварения уже давным-давно закончен. И первый глоток кофе, первый кусочек жареного хлеба несут с собой особую радость обновления: ими наслаждаешься вместе со свежестью утра на пороге еще девственного и кипучего Сегодня. Молоко, хлеб, масло, смородинный конфитюр превращают завтрак в обряд причастия — ты как бы сливаешься с Природой. И в самом деле, это какая-то первозданная пища, та, что человек нашел на земле, когда был еще невинен и здоров. (Марсиаль тут же увидел себя пастухом в Аркадии, с козьей шкурой вокруг бедер. Он доит коз, собирает ягоды, режет толстыми ломтями темный хлеб, а Дельфина в дверях хижины сбивает масло в большой глиняной миске. Пасторальная простота! Счастье золотого века!) А кофе, волшебный напиток, воспетый поэтами XVIII века, привносит свою жгучую ноту экзотики: он как бы символ человеческой солидарности: наш брат, добрый дикарь из Вест-Индии, шлет нам этот живительный нектар… Да, завтрак — это не просто еда. Это священный обряд, поэма в честь Деметры… И от этого отказаться? Да ни за что на свете!

Марсиаль выпил две большие чашки кофе с молоком и съел четыре тоста.

Он будет соблюдать не строгую диету, а только умеренную. Без фанатизма, без умерщвления плоти. В конце концов, он же не отшельник. Не акридами же ему питаться. Надо во всем знать меру — вот оно, золотое правило.

В течение двух недель он старался соблюдать диету хотя бы частично и делать по утрам гимнастику. Это было ужасно трудно и к тому же действовало угнетающе. Особенно гимнастика. Усилия эти давались тем труднее, что казались лишенными всякого смысла. Результатов не было заметно. Очевидно, нужно ждать недели, месяцы, быть может, годы. Некоторые уверяют, что в самом усилии содержится награда, и совсем не трудно, даже не добившись сдвига, делать все, что положено. Марсиаль был с этим решительно не согласен. Усилие, как таковое, не приносило ему никакого удовольствия. Только томительную скуку.

И все это время его не оставляла мысль о том, что он смертен: вернее, это была даже не мысль, исключая те короткие мгновения, когда он давал себе труд думать и подытоживать плоды этих раздумий, а какая-то темная, разлитая в нем уверенность, постоянное ощущение ненадежности, тревожного ожидания. Он вкусил от ядовитого плода познания и теперь, как Адам после грехопадения, знал, что ему предстоит умереть, что в нем уже начался медленный, нет, быстрый процесс смерти. Но это все меняло. «Мне осталось жить всего двадцать лет, если повезет — тридцать». Эта вещая фраза разрасталась в нем, как киста, и не давала о себе забыть. Она присутствовала во всех его движениях, словах, в его деятельности и отдыхе, она была фоном всего — спокойная, ограниченная, тупая, совершенно бесплодная и совершенно невыносимая. Он понимал теперь, почему люди сходят с ума, ищут спасения в наркотиках, в разврате, доходят до неврозов — даже до самоубийства. Убить себя, потому что боишься умереть, — это предел абсурда, но человек и не на такое способен. Но он ведь разумен, уравновешен. Он не потеряет голову. Он попытается как-то приспособиться к неизбежному.

И второе откровение, то, что он сделал ночью после разговора с Юбером, — еще более навязчивое, чем первое, тоже не шло из головы. «Я загубил свою жизнь. Я не жил, или недостаточно жил, или жил недостаточно хорошо. Моя жизнь могла быть более увлекательной, и у меня были к этому все возможности. Я все промотал!» И он в который раз перебирал в уме все неосуществившиеся возможности, упущенные случаи — все то, мимо чего он прошел. И прежде всего верно ли он выбрал себе занятие? Да и выбирал ли он его вообще? Его тесть был одним из директоров страхового общества. Марсиаль стал его компаньоном. А могло быть с тем же успехом что-то другое. «У меня было достаточно способностей, чтобы преуспеть в любой области, кроме, может быть, науки и техники, требующих особой склонности, и искусства, где нужен талант». Да и то, можно ли быть уверенным, что у тебя нет этих склонностей, этого таланта, если ты вообще не занимался теми отраслями знания, где они могут проявиться. Марсиаль воображал себя то врачом, то архитектором, то промышленником, то археологом, то дипломатом… Он увлекся этой игрой. Всякий раз получался какой-то фильм, эпизоды которого развертывались по его воле. Это была импровизация, имеющая, несомненно, аналогию с некоторыми формами современного искусства, — это называется, кажется, алеаторика. Марсиаль вспомнил, что читал об этом статью, но там речь шла о музыке. Итак, он воображал себе «возможные жизни Марсиаля Англада». Врач. Марсиаль становится гинекологом. Потрясающий диагност. К нему ходят светские дамы. Его методы лечения основаны на обаянии. Ведь большинство этих созданий считают себя обездоленными, не правда ли… Неудовлетворенными. Марсиаль великодушно трудится над тем, чтобы вернуть им вкус к жизни. Себя не щадит. Результаты сказываются незамедлительно. «Доктор, вы вернули мне веру в себя… Доктор, вы меня возродили… Доктор, до вас я не знала, что такое наслаждение. Спасибо вам, спасибо!» Чудотворца принимают в лучших домах, все с ним носятся… Архитектор. Марсиаль больше всего любит создавать городские ансамбли. Его урбанистические проекты вызывают у Юбера восхищение. В центре будущего города расположена зона отдыха и красоты, на автомобилях там ездить запрещено, улицы, выложенные мозаикой, созданы только для пешеходов, термы из белого мрамора, форум, портики: Помпея 2000 года. Эти смелые замыслы отвечают пожеланиям революционной молодежи, которая стремится к цивилизации «незаторможенных инстинктов», основанной на потребности в счастье. Марсиаль устраивает выставку в Саизье. Две африканские республики предлагают ему приехать, чтобы строить их новые столицы. Но тем временем он уже становится дипломатом. Он вносит в ООН проект арабско-израильской федерации с пропорциональным представительством в парламенте, где будет председательствовать триумвират в составе израильского, иорданского и палестинского делегатов. Израиль, за исключением клана крайних с их лозунгом «до победного конца», во главе которого стоит генерал Даян (как и следовало ожидать!), готов изучить этот проект. Ливанские руководители тоже его одобряют. А Насер на этот раз проявляет осторожную сдержанность. Король Хусейн дает понять, что согласится, при условии, конечно, стать членом триумвирата. Но некоторые иорданские фанатики решительно возражают. Самолет из Тель-Авива, на котором летит Марсиаль (после «весьма плодотворной» беседы с госпожой Голдой Меир), захвачен группой террористов и посажен в Аммане. А вот насчет следующего эпизода Марсиаль еще колебался, что выбрать: тюрьму, повешение или энергичное вмешательство советского посла. От повешения решил все же отказаться, советский посол выступает посредником. И снова буквально на лезвии ножа удается удержать в мире мир.