Мыслящий тростник

Марсиаль прекрасно знал, что даже при самых благоприятных обстоятельствах он никогда не стал бы ни таким врачом, ни таким архитектором, ни таким дипломатом. Но ничто не запрещало ему мечтать. Целыми днями он предавался мечтам. Перебирал без конца все возможные и невозможные судьбы. И в один прекрасный вечер обнаружил, что у него есть «внутренняя жизнь».

Интересное открытие. Была ли у него прежде внутренняя жизнь? Он считал, что нет. Или, во всяком случае, неоформленная, неразвитая. Точнее, в зародыше. Он жил для внешнего мира и внешними проявлениями, все выражалось в словах и жестах. Жил для других и с их помощью. Почти никогда он не бывал один. Почти никогда не замыкался в самом себе, а полностью выплескивал наружу свое «я». Отголоски школьных познаний помогли ему уточнить, каким образом он жил до сих пор: экстравертно (Юнг «Психологические типы»). Отныне он будет заниматься самоанализом. Укрепит и разовьет анемичного интроверта, который в нем жил.

Были минуты, часы, когда мужество покидало его, одолевало искушение распустить себя, раз и навсегда все бросить, пойти ко дну. Утренняя гимнастика превратилась в муку. Соблюдать диету казалось почти невозможным. Марсиаль только и делал, что мечтал о пирах и кутежах, как во времена оккупации. Но Дельфина (которой он в конце концов признался, что был у врача) была неумолима: «Решил сесть на диету. Теперь изволь ее соблюдать». Жизнь теряла весь аромат. И потом, к чему такие усилия? Ну хорошо, он откажется от соли, но вернет ли это ему молодость? Что пользы от всех этих лишений? Потеря в весе! Подумаешь! Бессмертия он не получит, и неудачником быть не перестанет. В такие минуты он был близок к отчаянию. Марсиаль твердил себе, что лучше сразу положить всему конец, проявить мужество — покончить самоубийством. Но возможно, к этому и не придется прибегать. Мы живем в такое неспокойное время. В любой момент может вспыхнуть атомная война. И тогда прощай, род человеческий! Улетучится! Поминай как звали! Впрочем, не велика потеря, решил он. Люди безумны и жестоки. Вот уже сто тысяч лет, как они только и делают, что куют свое несчастье. Ухитрились отравить воздух, которым дышат, воду, которую пьют, продукты, которыми питаются. Они порочны, и исправить их невозможно. Что ж, пусть гибнут, и не будем об этом больше говорить. Марсиаль не без удовольствия рисовал себе картину космического самоубийства.

Ко Дню поминовения мертвых мадам Сарла пожелала вернуться в Сот-ан-Лабур, чтобы возложить цветы на могилу Фонсу — ежегодный обряд, от которого она не отказалась бы ни за какие блага мира. Марсиаль отвез ее на машине на Аустерлицкий вокзал. Приехали они загодя и оказались поэтому одни в купе. Мадам Сарла спросила, собираются ли они — Дельфина и он — на рождество в Сот, как и каждый год? Марсиаль сказал, что это весьма вероятно. У детей, быть может, и другие планы, но они с Дельфиной, если ничего не случится, приедут в Сот.

— Если я еще там буду, конечно, — сказала мадам Сарла.

— А ты что, собираешься куда-нибудь?

— Я хочу сказать, если я еще буду на этом свете.

— Прошу тебя! — воскликнул Марсиаль, который теперь содрогался от любого намека такого рода. — Не говори об этом! Впрочем, нам не привыкать, — весело добавил он. — Уезжая, ты всяким раз грозишь, что к рождеству или к следующему году тебя не будет.

— Дело в том, что…

— Да брось! Ты прекрасно себя чувствуешь!

— Все же возраст…

— Ты так молодо выглядишь! Нет, правда. Я давно уже не знаю, сколько тебе лет. И не напоминай мне, пожалуйста, я не желаю этого знать. Для меня ты не меняешься.

После небольшого колебания он спросил с улыбкой:

— А я, по-твоему, изменился?

— Да.

Тетя была не из числа тех людей, которые на комплимент отвечают комплиментом. Искренность превыше всего.

— Ты считаешь, что я выгляжу на свой возраст?

Она разглядывала его серьезно и внимательно:.

— Ну лет на пять меньше тебе дать можно.

— Только на пять?

— Мужчина не должен интересоваться такими вещами.

— Заблуждаешься. Жизнь изменилась, поверь, со времен войны. В наши дни внешний вид имеет немалое значение.

— Конечно, ведь вы живете, как язычники. А вот когда веришь в бессмертие души, меньше гонишься за суетой сует.

— Я в этом не так уверен, как ты.

Но он был поражен тем, что она сказала. Сама-то мысль, конечно, банальная, но, возможно, в ней содержалось, как говорится, зерно истины. Он отдавал себе отчет в том, что сам он человек без верований, без каких-либо — убеждений. Не было у него ни христианской веры, ни надежды гуманистов. Жил без всякой опоры. Без всякой позиции. И он спросил себя, что может принести вера в Небо, в Человека, в Будущее рода человеческого, может ли это действительно что-то дать, изменить жизнь. Но тут же усомнился, словно бы внутренне пожал плечами.

— Ты слишком занят самим собой, — сказала мадам Сарла все тем же ровным тоном.

— Почему ты это говоришь?

— Потому что вижу. Я наблюдала за тобой. Ты не злой человек, совсем нет! Просто легкомысленный, вот и все.

— Я легкомысленный?

— Да. Лишь бы тебе быть счастливым, а все остальное неважно. Ты как тот польский король: когда выпьет, то считает, что все поляки пьяные. Тебе следовало бы чуть больше думать о других людях.

— Тетя, я просто ошеломлен. По-твоему, я не люблю своих?

— Нет, конечно, любишь. Но любовь любви рознь, — сказала она, и у нее на лице появилось то загадочное выражение посвященной, которое так забавляло всех в семье Англадов.

— Объясни, я не понимаю.

— Можно любить людей для себя, а можно их любить для них.

— И ты намекаешь…

— Я вовсе не намекаю. Напротив, выражаюсь очень ясно. Вот, к примеру, задумывался ли ты хоть раз, достаточно ли ты внимателен к Дельфине?

— Но мне кажется, что она совершенно…

— Ты с ней разговариваешь, ты ее не обижаешь, но на самом-то деле ты едва замечаешь ее присутствие. Тебе повезло, что у тебя такая хорошая и серьезная жена. Потому что многие на ее месте не стали бы церемониться.

— Что ты хочешь сказать? И это у тебя, тетя, возникают подобные мысли…

Но тут в купе вошел пассажир, и им не удалось продолжить разговор.

Конечно, не следовало особенно волноваться из-за слов тети Берты. Она в жизни еще не сказала глупости, не сделала никому напрасного или неискреннего упрека, но она была такой чудачкой, а строгость ее морали казалась часто ни с чем не сообразной. Что, собственно, она в точности хотела сказать? Что Марсиаль заслуживает того, чтобы ему изменила жена? Раз тетя так думает, значит, здорово его осуждает. И он стал размышлять над вопросом — еще над одним! — который никогда-никогда, ни разу в жизни даже не возникал у него: думала ли Дельфина о ком-то другом, любила ли другого или, вернее, мечтала ли о другом, потому что, само собой разумеется, ни о каком адюльтере и речи быть не могло, а лишь об искушениях, о поползновениях, и все же… Кредо Марсиаля на этот счет совершенно совпадало с мусульманским: у мужчины могут быть приключения, это вполне естественно и даже поощряется, а женщина о таких вещах и подумать не смей… Он решил, что Дельфина никогда — это же очевидно — не изменяла ему даже в мыслях.

Он сел в машину и поехал.

А почему, в сущности, «очевидно»? Откуда такая уверенность?

Не прошло и двух минут, как сомнение уже закралось в его сердце.

Решительно после смерти этого бедного Феликса Марсиаля подстерегал сюрприз за сюрпризом. Его мир трещал по всем швам.

Живешь рядом с женщиной больше двадцати лет. Кажется, знаешь ее, как свои пять пальцев. Все предвидишь. Можешь даже по своему усмотрению вызвать у нее ту или иную заранее ожидаемую реакцию. Но читаешь ли ты ее мысли? Нет. Знаешь ли, какие образы посещают ее сны, ее мечты? Тоже нет. У каждого свой потаенный сад, свои подземелья, свои затененные области души. «Я прекрасно знаю свою жену». Допустим. Но и противоположное утверждение не менее верно: «Я ее совсем не знаю». Приходило ли ему в голову установить за ней слежку в свое отсутствие? Конечно, нет! Разве он на это способен? А ведь его нет дома с девяти утра до шести вечера. У Дельфины много свободного времени. Требовал ли он у нее когда-нибудь подробного отчета? Ни разу за двадцать лет. Она сама рассказывала ему, как провела день: делала то-то и то-то, ходила в «Галери Лафайетт», в парикмахерскую, к Эмили, и Марсиаль рассеянно слушал эту монотонную, безобидную хронику женского дня… Но сейчас он вдруг вспомнил, сколько было примеров того, что неверными как раз оказывались именно те жены, которых ни в чем нельзя было заподозрить. И разве старая, вполне «во французском духе», тема, одна из самых излюбленных тем их бесконечной болтовни с Феликсом, не касалась как раз скептического отношения к женской добродетели? Послушать этих знатоков — всех жен, за исключением, конечно, их собственных, соблазнить ничего не стоит. А все мужья, кроме них одних, слепы, им же не к чему было развивать свою удивительную прозорливость, поскольку она не находила себе применения. Но именно так рассуждали все старикашки в комедиях еще со времен мольеровского Арнольфа!.. Эта мысль настолько взволновала Марсиаля, что он чуть было не задел соседнюю машину. Он видел «Школу жен» давно, еще когда был студентом. И теперь вдруг отождествил себя с несчастным опекуном Агнессы. Его определенно губила живость воображения. Ну и ну! Дельфина же не Агнесса, черт побери! Что за глупость… Конечно, ни в чем нельзя быть уверенным, но все же есть вещи очевидные, которые нельзя отрицать. Или же давайте условимся считать белое черным, сладкое соленым, землю плоской. Нет-нет, Дельфина его никогда не обманывала, даже в мыслях. Впрочем, и мадам Сарла это хорошо знала: «Тебе повезло, что у тебя такая серьезная жена».