Страница 30 из 69
Время от времени этот робот становился человеком. В механизме что-то пробуждалось, что-то радостно закипало, и мишенью этого терпкого веселья был механизм других людей. Какой-то миг он этим потешался. Марсиаль умел видеть смешное — ту комедию, которую разыгрывают люди перед всеми и перед самими собой. Он легко передразнивал, получалось ехидно — так школьники изображают своих учителей. Зрители хохотали: «Ой, до чего похоже!» Потом все смывал прилив равнодушия. Никогда он не пытался развить в себе этот критический дар, извлечь из него урок, мудрость. Ему было наплевать, каковы люди — такие или сякие. С присущим ему добродушием и ленью он принимал их такими, какими они были. А его прорывающееся иногда желание насмешничать — не есть ли это неосознанный реванш? Способ взять верх над другими, чтобы не замечать собственную незначительность?
Потому что все, что он говорил себе этой судной ночью, он уже знал. Уже давным-давно подвел он этот опустошительный итог. Подвел, но никогда себе в том не признавался, никогда четко не выражал словами, фразами, образами. Он инстинктивно отбрасывал все, что могло бы его мучить, причинять страдание; раскаяние, голос совести, неприятности, горе. Его девизом было: не усложнять себе жизнь! Не делать из мухи слона! Он отбросил мысль, что Дельфина может из-за него страдать. Отбросил и смерть Феликса, и нравственное обязательство испытывать по этому поводу печаль. Но то, что отброшено, еще не уничтожено. Все это где-то подспудно ждет своего часа. И может вдруг вырваться на поверхность и зафонтанировать с силой гейзера как раз в минуту наименьшего сопротивления. Достаточно только какому-нибудь взбалмошному типу вроде Юбера указать на вас пальцем и сказать вам в лицо, кто вы такой.
Марсиаль припомнил какие-то дни в своем прошлом — ему не было и тридцати, потом и сорока, — когда ему вдруг приходило на ум, что он еще непременно сделает то-то и то-то (будет путешествовать, посетит ту или другую страну, поближе познакомится с тем или иным видом искусства, прочтет несколько выдающихся произведений мировой литературы, займется каким-нибудь спортом, попытается узнать на опыте…), но только позже… Позже. Как-нибудь. В будущем году. Когда будет досуг (как будто у него не было досуга). Когда достигнет зрелости (в каком возрасте наступает зрелость?). Когда настанет подходящий момент (какой еще момент? И почему надо ждать, чтобы он настал?). Все то, что он хотел узнать, изучить, испытать, свершить, было частью программы, осуществление которой постоянно откладывалось, но программа эта смутно светила где-то в будущем, как успокоительное обещание. В те годы — когда ему не стукнуло еще тридцати, потом сорока — он был бессмертен. Жизнь простиралась перед ним безо всяких пределов, как некое легендарное пространство. «Успеется», — думал он, дни бежали все быстрее, быстрее, а к осуществлению программы Интеллектуальной Жизни, Интенсивной Жизни, Прекрасной Жизни дело даже близко не подходило. И сегодня это небрежное «позже» обернулось паническим «слишком поздно», криком отчаяния, от которого учащенно билось сердце.
Он вдруг заметил, что его жизнь похожа на его имя и фамилию, значащиеся в документах. Все начиналось тремя воинственными слогами: «Мар-си-аль!» Звук сигнальной трубы в римском легионе. Можно было подумать, что этот Марсиаль все переломает. Но дело кончалось ласковым лепетом воды, двумя слогами, вызывающими образ ручья, текущего по полянке, чего-то вполне безобидного, испаряющегося под лучами солнца или уходящего в песок: «Ан-глад».
С соседней кровати раздался вздох. Дельфина повернулась во сне. Быть может, по какой-то таинственной телепатической связи она почувствовала терзания мужа, лежащего рядом. Быть может, она проснется, зажжет свет, спросит, спит ли он, не повторился ли вчерашний кошмар… Он попытался дышать ровно, притвориться спящим. Накануне он мог поделиться с Дельфиной своим открытием, своим страшным горем: неотвратимостью того, что в более или менее обозримый срок он перестанет существовать. Но он не мог, хотя и не привык ее щадить, нет, не мог все же сказать ей о новом открытии, еще более жестоком горе: внутренней уверенности в том, что он не жил.
2
Он никому ни словом не обмолвился об этой ужасной ночи подведения Итогов. Ночи, после которой он уже никогда больше не будет тем Марсиалем Англадом, которого все знали, — беспечным, легкомысленным, довольным своей судьбой и самим собой. От кого ему ждать помощи, совета? Он заранее знал, что ему скажут его близкие: с десяток успокоительных прописных истин из кладезя общечеловеческой мудрости, и все. Следовательно, обращаться к ним бессмысленно. Отныне у него будет своя тайна. И придется жить с этой тайной: он попытается сам нащупать пути, сам найти. ответ. Это будет предмет его бесконечных, но молчаливых размышлений.
Он пошел к врачу, которого ему порекомендовал Юбер. Человек без возраста, не поймешь, то ли подросток, то ли старик лет шестидесяти. Лицо, взгляд, голос, вся его фигура излучали довольство. Квартира, плод многочисленных check-up’ов, была роскошно обставлена. Ковры, мебель, картины, произведения искусства недвусмысленно свидетельствовали о сотнях добросовестно исследованных почек и сердец. Доктор принял Марсиаля тепло, явно желая его расположить к себе.
— Как поживает Юбер Лашом? — спросил он. — Так вы, значит, его свояк? Странно, он никогда мне о вас не говорил. Правда, прежде не было повода… К тому же, когда он меня посещает, о чем только у нас не заходит речь! Стоит дорогому Юберу сесть на своего конька, и его не остановишь: футурология, авангардистский театр, парижский свет… Он такой комик! Не правда ли, прирожденный комик? Иногда я хохочу до слез, честное слово. (Марсиаль слушал, глубоко пораженный этой характеристикой — о существовании такого Юбера он и не подозревал. «Ради нас он не так уж лезет из кожи вон», — решил Марсиаль.) Такой непосредственный. Остроумен как никто. Надо бы собирать все его шутки. Какая игра ума! (Марсиаль сразу представил себе забавный альбом «Игры Юбера». Но это были уже другие игры: Юбер в образе фавна, преследующий нимф. Или, скажем, Юбер в роли племенного производителя, назначенного вывести новую породу — расу технократов, элиту, которая превратит нашу планету в рай. И воображение Марсиаля безудержно заработало.) Но, — продолжал доктор, — обратите внимание: помимо всего прочего, этот Юбер Лашом во многих отношениях совершенно исключительная личность. Универсально образован. И всецело отдает себя работе. Работа для него священная миссия.
Не прекращая болтовни, доктор стал осматривать Марсиаля, который приготовился к худшему.
— Вы крепко скроены, — сказал доктор. — Занимались легкой атлетикой в юности, да? И вообще спортом. Но видно, давно все это забросили. У вас излишний вес. Придется спустить несколько кило, дорогой мсье. Но как вы легко возбудимы. Сердце так и заколотилось. Вы боитесь услышать что-нибудь дурное? Поверьте, это самое обычное обследование, не больше.
Когда Марсиаль пришел к доктору во второй раз, чтобы узнать результаты check-up’а, он был взволнован, как человек, осознавший свою вину и не сомневающийся в приговоре.
И в самом деле, его общее состояние оказалось не блестящим. Сильный избыток холестерина. Следы белка. Следы мочевины. Легочная ткань не полностью прозрачна. Небольшая сердечная аритмия. Кровь густовата. Расширение вен (или угроза расширения). Почки работают вяло. Желчный пузырь капризничает. В печени песок. Симпатическая нервная система чересчур возбудима. Мускульный тонус явно ниже нормы. Рефлексы замедленны.
Определенного заболевания пока не было. Но в Марсиале уже зрело с дюжину разных болезней: артрит, ревматизм, язва, уремия… Что касается инфаркта (доктор весело улыбнулся), то, само собой разумеется, такая угроза всегда существует.
Один только орган пока еще был у него по-юношески здоров: селезенка. Селезенка Марсиаля оказалась добросовестной, скромной труженицей, так легко и весело справляющейся с каждодневной работой, что можно было только удивляться, почему она при этом не поет. Марсиаль был тронут верностью этой смиренной служанки на фоне коварного предательства всех прочих.