На Сибирском тракте

В кабинет вошел белобрысый мальчик лет десяти в новом полушубке. У него были большие черные глаза. Он остановился у двери и с наивным любопытством стал рассматривать Караваева.

— Ты чего, Васил? — спросил Вдовин у мальчика.

— А так…

Мальчик смотрел, приподняв брови.

— Пойди куда-нибудь, погуляй. К ребятишкам, что ли… Пойди погуляй, варнак.

Вдовин весь преобразился: он улыбался, морщины возле его ноздрей приобрели дугообразную форму, глаза прищурились и засверкали. Он выпрямился и положил на стол огромные руки с синеватыми венами.

— Сынок, — сказал Вдовин, когда мальчик вышел. И снова стал мрачноватым, неулыбчивым.

Они засиделись допоздна. Выходя из правления, Караваев подумал, что о колхозе у него уже есть кое-какое представление, а вот о самом председателе он за весь вечер мало узнал. Вдовин казался ему скрытным.

Зоотехник пошла домой, а Вдовин повел Караваева к бабке Куприяновне на ночлег. К той самой бабке, которая топила в правлении печи и направила Михаила Михайловича на ферму к Вдовину.

Пурга утихла, но стало еще холоднее. Ветер был необычайно студен, обжигающ. По всей улице намело сугробы, и с трудом угадывалась дорога. Деревня спала. Электростанция уже прекратила работу, и в домах лишь кое-где горели керосиновые лампы. Возле одного из домов, освещенного такой лампой, стояли парень и девушка. Он держал ее за руку, она вырывалась, смеясь.

— Гуляют! — весело крикнул Караваев. — И погодка не мешает.

— Гуляют, — равнодушно отозвался Вдовин.

«Экое ты, брат, бревно», — мысленно обругал его Караваев.

На весь дом храпел сын Куприяновны, свесив ноги с полатей. Сама бабка, собирая на стол немудреный ужин — кринку молока, каравай хлеба да соленую капусту, говорила неторопливо:

— Уж шибко сама я стара стала, что ли… Потому, может быть, иль по другому чему, но кажется мне, будто начальники-то нынче уж больно молодые какие-то? А? Бойкия, быстроногия.

Караваев сидел на полене, грел ноги у железной печки и, слушая тоскливый вой трубы, думал, что жизнь, в сущности, полна неожиданностей. Еще совсем недавно он, Михаил Михайлович, работал недалеко от Москвы вторым секретарем райкома партии. И вот сейчас он в Сибири. Послали. Приехал. Территория района почти такая, как и области, в которой Караваев раньше работал. А дороги скверные. Иной раз их переметет так, что приходится наугад по целине ехать. Холод. Печные трубы гудят, будто в них сто чертей забрались. Да и народ не очень-то говорливый. Особенно старики.

Караваев разреза́л ломтиками картошку и клал на печку. Ему нравилось это занятие. Оно напоминало детские годы, когда он так же вот жарил картошку на железной печке, а возле терся облезлый старый кот Васька. Караваев любил сидеть возле огня. А вот к электрическим печкам и плиткам он был равнодушен.

Многие ломтики уже поджарились, и можно было садиться за стол. Но Михаилу Михайловичу захотелось еще посидеть у печки. Дров в избе больше не было. Он вышел во двор, набрал охапку мелких дровишек и поднялся на крыльцо.

Стукнула калитка. Во двор вошли двое. Караваев стоял с дровами и ждал, чувствуя некоторую нелепость своего положения.

— Вы, Михаил Михалыч? Зачем же вы сами?.. Вот я сейчас дам этой старой карге!

Это был Вдовин, а с ним Доронина.

— Не шуми. Надо было б, так сам бы послал.

Войдя в дом, Караваев предложил:

— Проходите, раздевайтесь. Будем картошку жарить. Что вас нелегкая по ночам носит? Проходите, проходите.

— Какой-то вы все же странный, Михаил Михалыч.

— Ничего во мне странного нет. А вот ты, брат, с чудинкой. Это действительно.

— Погрейтеся, Андрей Порфирьич, горяченького отведайте, и озноб весь пройдет, — умильно глядя на председателя, затараторила бабка с каким-то присвистом в голосе. — Щас чайку скипячу. Ух, как оно славно чайку-то попить!

Доронина примостилась у печки, поджала губы и опустила голову. Девушка хотела спать. Но Вдовин, по всему видно, собирался вести разговор длинный, обстоятельный. Он снял шапку, расстегнул полушубок, и, вынув кисет, стал очень уж медленно, будто любуясь собой или выжидая чего-то, свертывать цигарку.

— Мы к вам с просьбой, Михаил Михалыч. Чуть не забыли. Завтра с утра тоже можем запамятовать, а когда уедете, по телефону хуже.

— Куда уеду?

— М-м. Домой. Куда же…

— Напрасно вы, товарищ председатель, так старательно выпроваживаете меня. Я еще поживу. Погляжу. Нервишки вам попорчу.

В избе было темновато, и Караваев даже чуть придвинулся к председателю, чтобы посмотреть, как тот себя чувствует. Вдовин улыбался. Так же, как давеча, когда приходил сын. «Странно», — удивился Караваев.

— Так что у вас за просьба?

— Дело тут вот какое, Михаил Михалыч. Надо нам водопровод по всей ферме провести. А то тяжело ведь бабенкам с ведрами-то бегать. Ну, а труб нету. Вот уже с прошлого года просим труб-то и допроситься не можем. Все пороги у начальства обили.

— И обивать нечего. Не дают району труб. Если получим — выделим. Слушайте, а почему вы не хотите использовать деревянные трубы? Да, трубы, сделанные из дерева.

Доронина пересела на табуретку. Сонливость у нее, видимо, прошла, и она снова глядела на Караваева по-детски насмешливо.

— Трубы из дерева делают уже многие сибирские колхозы, — продолжал Караваев. — А как делают — прочитайте в брошюре. Она называется «Водопровод из деревянных труб». Эту брошюру продают в книжном магазине у нас в райцентре. И в «Блокноте агитатора» была статья. Мало читаете, друзья мои.

Караваев засмеялся и стал собирать поджаренную картошку в тарелку.

— Не надо мной ли, батюшка? — бормотнула Куприяновна, уже успевшая вздремнуть на кровати не раздеваясь, свесив ноги над полом. — Ну и хорошо. Чё ж ты будешь надо мной смеяться, над старой? Ты грамотней, а я нет. Да и фамилья-то у тебя нашенская, простая.

Бабкин торопливый и какой-то жалостливый говорок развеселил всех.

— Фамилия, бабка, это не первое дело, — сказал Вдовин, подсев к столу и обжигаясь горячей картошкой. — Это, прямо скажем, не главное.

Они просидели более часа. Караваев пошел провожать гостей. Ему захотелось перед сном пройтись по улице.

Ветер дул ровно и слабо. На южной половине неба, уже свободной от облаков, высыпали крупные звезды. Щербатый месяц светил туманно и синевато. Лаяли собаки. Где-то совсем близко мыкнула корова.

Доронина свернула в переулок, а Караваев и Вдовин пошли по улице.

— Ничего она одна ночью-то? — спросил Караваев.

— А что? Собаки у нас мирные, лают только. Волки боятся в деревню забегать. А за медведями, пожалуй, километров двадцать надо идти. Те вовсе осторожны.

— Я о людях.

— А что люди? — равнодушно спросил Вдовин. Помедлив, он заговорил уже другим, более мягким голосом: — Умаялась девчонка. Да и в сам-деле, сейчас вот уже полночь. Пока придет да уснет. А завтра опять спозаранку в правление. После дойки совещание с доярками проводим. Может, и вы придете?

— Хорошо. Только чтобы не проспать. Сплю я, к своему несчастью, здорово крепко. Хотел ведь будильник в чемодан положить. Есть у меня очень маленький будильничек, мне его на день рождения подарили.

Вдовин махнул рукой:

— Скажите Куприяновне. Разбудит. Она лучше всякого будильника.

Закуривая, они остановились посредине деревни у школы, возле которой росло много тонких и длинных березок. Березки раскачивались на ветру и тревожно шумели.

— Какая сила! — сказал Караваев, кивая на громадные, причудливых форм сугробы, на даль, укрытую холодною мглой. Сказал и подумал, что Вдовин, пожалуй, едва ли поймет его. Но тот понял.

— Да, Сибирь-матушка! Работать здесь, конечно, не шибко легко, прямо скажем. Но уж зато просторно. Земли-то сколько! Паши знай! А лесу!.. Вот сюда, на север, хоть сколько иди и ни одной деревни не встретишь, все лес и лес. Иной раз охотник уйдет, заблукается и сгинет, будто и не было его. А тра́вы!.. Возле реки и озер под осень такая травища вымахивает, что и овечек в ней не видно. Не выкашиваем всю-то. Скота здесь можно разводить!.. А хлеба сколько можно выращивать. Только вот силенок… силенок у нас не хватает. Да и должен вам сказать… — он кашлянул. — Должен вам сказать, что давеча Ирина в основном правильно говорила о бывшем-то секретаре Дубове. Такие порядочки завел, что старались не сробить получше, а выслужиться. Поперек встал — не жди пощады. Сгоряча-то ничего не сделает, а через месяц-два припомнит. А в нашей работе разве обойдешься без недостатков? Особенно досада брала осенью. Пора тяжелая, сами знаете. В это время у нас дожди льют вовсю. Хлеб надо быстрей убирать. Так нет, приказывает все силы бросить на хлебопоставки.