На Сибирском тракте

Отпустив кучера, он вбежал в большой, заново срубленный дом правления колхоза, еще не утративший острого запаха свежей сосны, сбросил валенки и, морщась от боли, сунул голые ноги в печь, где горели, потрескивая и шипя, березовые поленья.

Потом, отогревшись и закурив, он ходил по коридору, кабинетам, и думал, что многое здесь, в Сибири, выглядит необычно. Вот хотя бы и тут, в правлении: нет ни одного человека, а все открыто.

Вскоре пришла старушка истопница и сказала, что председатель колхоза ушел на ферму.

— Позвать? — спросила она.

— Не надо. Расскажите, как добраться туда.

В коровнике, освещенном тускловатой электрической лампочкой, стояли девушки и пожилой мужчина. «Председатель», — определил Караваев. Он был уверен, что это именно председатель, хотя и сам не знал почему. Караваев давно научился по каким-то неуловимым признакам безошибочно отделять руководителя-хозяйственника от других.

А председатель между тем выглядел весьма скромно: был он в стареньком порыжевшем полушубке, не побрит и какой-то весь помятый.

Девушка была совсем молода, с острым вздернутым носиком и бойкими глазками. Она глядела на Караваева с безобидной детской насмешливостью.

— Караваев. Секретарь райкома, — представился Михаил Михайлович, подавая руку мужчине и девушке. — Мы еще не знакомы с вами. Вы председатель?

Вдовин весь как-то вытянулся и ответил глуховатым простуженным голосом:

— Так точно. Председатель. Вдовин. Вдовин Андрей Порфирьич. А это наш зоотехник. Доронина Ирина Алексеевна.

Он кашлянул и добавил:

— В правление поедем, Михаил Михалыч?

Караваев усмехнулся:

— Дайте же оглядеться. И потом… Вы что, пешком по деревне не ходите?

— Я-то? Пешком, конечно. Ну, а начальство возить полагается. Деревня-то длинная: пока с одного конца до другого дойдешь, полчаса как не бывало.

— Ничего, начальству разминаться полезно.

Закуривая, секретарь райкома уловил пристальный взгляд Дорониной. Спросил:

— Что вы так смотрите?

Доронина приподняла голову, и лампочка осветила круглое розоватое лицо. «А глаза-то какие чистые, как у ребенка», — подумал Михаил Михайлович.

— Да удивляюсь я, товарищ Караваев, как вы решились ехать в такую ужасную погоду. Днем у нас один колхозник за дровами ездил, так, говорит, едва выбрался.

Девушка улыбалась и во все глаза смотрела на Караваева. Он тоже заулыбался, вспомнив, как мерз в лесу и чуть не заблудился с кучером, — на участке километров в пять совсем замело дорогу.

— Если бы я знал, какая в лесу пурга, я бы не поехал. А кучер райкомовский действительно самый настоящий смельчак. Отдыхает у кого-то из ваших.

— И вам бы передохнуть надо, поужинать, — проговорил Вдовин.

— Успею, — сухо отозвался секретарь райкома. Караваева начинало раздражать, что председатель колхоза только и думает о том, как бы его на лошадке подвезти, накормить и спать уложить. И что-то не нравилось Караваеву в самом голосе Вдовина. Точнее, в интонации. Можно было подумать, что председатель говорит с избалованным, неразумным дитятею, потакая ему.

— Расскажите-ка лучше, как у вас дела?

— Да по-разному, Михаил Михалыч, — замялся Вдовин. — Третьего дня вот выполнили годовой план по сдаче молока. По яйцу тоже, надо думать, нынче план дадим.

— Председатель райисполкома говорил, что яйценоскость в вашем колхозе возросла что-то такое… почти в полтора раза.

— На сорок восемь процентов.

— А со сдачей мяса неважно.

Вдовин тряхнул головой:

— Да, не ахти.

— А в чем дело?

— Видите ли, в прошлые-то годы мы сдавали на мясо и телочек.

— Приписывали бедным телкам статью «по хозяйственной непригодности», — усмехнулась Доронина.

— Подожди, Ирина, — поморщился Вдовин. — Нажимали на нас: «Душа из тебя вон, а мясо давай!» Что было делать? Недавно на собрании мы решили увеличить поголовье коров на тридцать процентов. Обязательство такое взяли на следующий год.

Доронина попыталась что-то сказать, но Вдовин остановил ее:

— Подожди, Ирина. Сдавать на мясо коров и телок, которые годны к воспроизводству, мы, это самое, больше не будем. А то нам никогда не увеличить поголовье. Ну, и яловость у нас была довольно-таки большая. Падеж молодняка. И с кормами тоже не больно-то. Все это ликвидируем. В правлении покажу вам наши расчеты.

Сейчас Вдовин говорил тихо, медленно и бесстрастно. У Караваева с первых минут появилось настороженное к нему отношение. Он слушал председателя и думал: «Мысли верные. А все же в нем что-то не то».

В райкоме партии о Вдовине говорили по-разному. Но все сходились на том, что он мужик старательный. Заведующий сельхозотделом сказал о нем: «Чудит дядя».

В правлении колхоза Караваев разглядел наконец при свете яркой лампочки лицо председателя. Оно запоминалось: широкое, красноватое, обветренное; от ноздрей тянулись книзу глубокие морщины, — Караваев даже подумал, что Вдовину когда-то сделали операцию. Шевелились только толстые губы, во всем остальном лицо было как маска. Вдовин смотрел на стол, себе на руки, на колени. Караваев только раза два уловил его взгляд.

«Почему он так смотрит? — задал себе вопрос Михаил Михайлович. — Совесть не чиста, как говорят некоторые. Едва ли. Недоволен собеседником? Тоже вроде бы нет. Нервный? Незаметно. Привычка? Отчего она?» Разговаривать со Вдовиным было тяжеловато.

Доронина не прятала глаза. И она не могла сидеть спокойно: то рукой забарабанит по столу, то ногой постучит по полу или головой тряхнет. И все время улыбалась. Но иногда ей хотелось показаться серьезной, как и подобает специалисту, и тогда она хмурилась, говорила громко, сердито:

— Не обращает на наш колхоз внимания начальство. Не бывает у нас. Все в кабинетиках посиживает. Или заедут в правление — да и домой.

Вдовин крякнул:

— Не мели языком, Ирина Алексевна. Инструктор вон днюет и ночует.

— Что мне инструктор! — нахохлилась девушка. — Я о начальстве. Возьмите прежнего секретаря райкома Дубова.

— Хватит, Ирина!

— Нет, пусть говорит. Говорите, товарищ Доронина, — попросил Караваев.

Михаилу Михайловичу было интересно-узнать, что думают в колхозе о его предшественнике. Дубов работал первым секретарем райкома партии около десяти лет. А в войну и первые послевоенные годы был председателем райисполкома. Осенью его слушали на бюро обкома партии и сняли с работы.

— Тот все на арапа: «Почему, такие-сякие, не делаете? Чтоб было!..» А сам толком не разберется ни в чем. Как-то летом прикатил к нам на сенокос на легковушке. Зашел в правление, спросил о том о сем. Поехал на луг. Посмотрел, покурил на кошенине и укатил обратно. А спросить его, зачем приезжал? И каждый раз так. А важности на себя напускал! Видела я однажды, как он в районном Доме культуры выступал. Вид внушительный. Костюмчик, как говорят, с иголочки. Баритон громкий, властный, с каким-то даже металлическим оттенком. Скажет фразу — отопьет из стакана, скажет вторую — снова отопьет. Говорит, и в руках стакан чая. Потом поставил стакан и заходил по сцене. Неторопливо, уверенно и руки назад. А люди сидят и слушают.

— Ну вот, — хмуро проговорил Вдовин. — Начала за здравие, а кончила за упокой.

Доронина тряхнула головой:

— Ничего подобного. Все о том же. Сколько раз говорили начальству о кино. Кинокартины только старые гонят — «Бабы рязанские» да «Путевку в жизнь».

— Насчет кино — это верно, — подтвердил Вдовин.

— А когда я не верно говорю?

— Не хвались, Ирина.

— Лекции нужны по агрономии. По международному положению и вообще о политике читают. А вот по агрономии… Агроном у нас в колхозе старый, все зубы выпали, где уж тут с лекциями…

Караваев усмехнулся и подмигнул Вдовину:

— Колючая.

Вдовин понял это по-своему:

— Да уж слишком.

— Почему «слишком»? Эх вы, Андрей Порфирьевич!

«Славная дивчина», — подумал Караваев и сказал как мог миролюбиво:

— Ладно, ладно, товарищи. Лекции о сельском хозяйстве надо, конечно, чаще читать. Соберите завтра народ в клубе. Я прочитаю лекцию о хозрасчете. Это для начала. Что вы опять удивляетесь, товарищ зоотехник? Я агроном. С кинофильмами — проблема не сложная. Позвоним. И завтра же пришлют новую картину. Не понимаю, как вы не смогли договориться о фильмах.