Котел. Книга первая

— Какое тут чудачество, коли он дал им самостоятельность и заставил учить теорию.

— Хы-х, дал? Заставил. Революцию совершил. Именно при посредстве чудачеств. Иначе навряд ли бы у него что получилось. До него Бабко был, маленький, прыткий, всякой дырке затычка. Шагу не давал ступить мастерам. Что бы ни делалось в цеху, мелочевка аль значительное, — все лишь с его ведома.

— Ясно. Творогов как повел?

— Недели две цех фактически без начальника был. Назначить назначили, он не заступал, в кабинет ни разу не зашел. Ходит с утра до вечера по печам, смотрит да помалкивает. Когда заступил, дня через два чрезвычайное происшествие. На воскресенье оно выпало. На пятой, кажись, печи лётку пробили, а чугун не идет. Бабко в любое время дня и ночи звони, он даст команду аль сам примчится. Чепе. На печь прибежали обер-мастер и начальник смены. Начальник смены сразу звонить Творогову. Доложил: так-то и так-то! Ждет указаний. А в трубку музыка, танго, и отбой: пи-пи. Сменный опять звонить. Нас, говорит, разъединили. «У меня гости, я отдыхаю. Танго, — говорит, — мешаете танцевать. Вы, — говорит, — там все Иваны и все большие. Сами принимайте решения. И впредь не звоните домой». И сызнова: «Вы там все Иваны и все большие. Действуйте. В понедельник обскажете, почему действовали так, а не иначе. Затем я проанализирую ваши действия и дам оценку».

— Что за чепе?

— Чугун проел кладку, в пень домны ушел. Не быстро они сообразили, что стряслось. Но все-таки сообразили. Подготовились. Здесь как раз директор завода прикатил. «Где начальник?» — «Нет». Директор рассвирепел: тоже звонить. Сразу в ругань. Директор, говорит, на месте аварии, а начальник цеха развлекается. Творогов ему: «Мне там нечего делать, вам тем более. Подъезжайте. Вместе выпьем, повеселимся». Директор и пуганул его почем зря. Творогов, не долго думая, отключился. Назавтра директор вызывает его по прямому проводу и велит явиться. Творогов ему: я, говорит, рапорт провожу, занят. Проведу — приеду. Тот: «Давай ко мне». Этот: «Я занят». Трубку на рычаг. Директор минут через десять влетел к Творогову и давай орать. Цеховых как выдуло из кабинета. Творогов лег на диван лицом к спинке и молчок. Директор выкричался, Творогов встал, открыл дверь. До свидания, говорит. Если в другой раз вы будете вести себя как сегодня, я не смогу с вами работать. Тот, конечно, беситься. Этот за пальто и теку из кабинета. Директор опосля ни-ни. Через несколько лет главным инженером назначил, над всем комбинатом. А умер — Творогова в его кресло. Так ты чего?

— Проверка.

— Не ожидал…

— Тогда как понимать байку о вожаке?

— Ладно уж, топай. Сегодня нашей бригаде по графику набивать желоба.

— Сейчас набивать не будем. Не уложимся. Набить, может, успели бы, но на просушку нет времени. До выдачи плавки всего сорок минут.

— Сориентировался. Молодец!

Разговор с Грачевым успокоил Ивана, но не совсем: по-прежнему страшило, как бы домна не преподнесла ему страшную неожиданность.

Пока он вместе с величественным Гумаровым и упитанным Кривоконем поправлял канавы, ему мнилось, что какая-то неприязненная напряженность, похожая на угрозу, исходит от печи. Настороженный этим чувством, он опасался работать напротив чугунной лётки: вдруг да отворится самопроизвольно, плюнет — обуглишься, как головешка. Кривоконь, выросший в Донецке и хвалившийся тем, что все детство пасся на металлургическом комбинате, в отличие от Ивана, который почти суеверно боялся домен, считал, что опасаться надо людей и что печи редко выкидывают какой-нибудь фортель: их выбрыки, как правило, недосмотр. Он догадывался: сегодня у Ивана слишком сильный мандраж, и понимал почему. Он был из тех людей, кому нравится ехидничать над слабостями своих товарищей и кто сразу взрывается, едва кто-нибудь слегка его подкузьмит. Он оскорбился, что Грачев поставил на эту смену за себя не его, техника, основательно овладевшего горновым делом, а тюху, деревню, Ваньку Вычегжанинова, который при виде домны начинает дрожать, как овца при виде трактора. Он искал зацепку, чтобы подъесть Ивана, но такую, чтобы Иван не заподозрил, что он, Кривоконь, уязвился.

Притруской литейной канавы Иван и Кривоконь занялись одновременно. Иван стоял на одной стороне, Кривоконь на другой. Их совковые лопаты, чуточно дрожа, сначала почти соприкасались, ссеивая песок на середину углеродистого ложа канавы, потом постепенно отступали и заканчивали свое сыпучее занятие над ее темными берегами. В это время Иван и отметил какую-то неприятную для себя затаенность, которая сообщалась ему с противоположной стороны, но которую он ощущал безотчетно. Иван поднял глаза. И был странен для него наполненный жесткой готовностью, прямо в упор, взгляд Кривоконя. Кривоконь, не успевший спутать выражение лица, ощутил себя так, будто его застали врасплох, сосредоточенным на своей плоти.

— Ты что, выдвиженец? — разгибаясь, спросил Кривоконь.

— Я-то ничего. Ты вот что?

— А что?

— То.

— Тогда скажи: что́ я?

— Вредный.

— Из тебя разгадчик, как из моего уха радар.

— Сразу — «выдвиженец». Грачев проверяет наш опыт, сообразительность. С меня, самого слабака, начал. Новую домну достраивают. Наверно, идет прикидка, кого туда перевести.

— Развел детсад. По мне, пусть тебя хоть министром ставят.

— Цеховые знают — от щедрости ты не помрешь, от доброжелательства тоже.

— Нема дурных. Пусть загибаются добродеи. Собственно, они и дохнут рано, поскольку впустую растрачивают средства и душу. Чихал. Благодарности ни от кого не дождешься.

— Ну ты и фрукт.

— Фаршированный. Фаршировка особая: добрые мозги вперемешку со злым перцем.

К Ивану взволнованно приблизился Грачев. Стальным резаком он только что выкручивал в лётке канал. В такой канал, проделанный в огнеупорной глине на необходимую глубину, обычно вводятся пика или бур, дальше следуют удары или вращение, глина проламывается — по каналу устремляется из домны в горновую канаву свежий чугун.

Подрезая лётку, он обеспокоился: глина сыровата (пора бы быть посуше), и канал получался излишне длинный, трехметровый, а все еще не просвечивала изнутри, с противоположного конца, красная корочка. То же самое обнаружилось и на прошлой неделе, когда он подрезал лётку.

Покамест сушили канал, выбились из графика. Лётку пробили с запозданием, да и налили меньше, чем было возможно. Опять из-за просушки лёточного канала, а также из-за его удлиненности, не выдашь металл вовремя и сполна. И на прошлой неделе и нынче сменщики, закрывая лётку, подали в нее две, может даже три пушки глины, но запись в журнале не оставили.

Иван отправился в газовую будку. Он робел и шел к мастеру, невольно плавно ступая.

19

Манин сидел на стуле, приложившись грузным туловищем к письменному столу. Веки смежены, но отмечены ясностью, которая проявляется, когда человек закрыл глаза, но бодрствует, думая о чем-то неотвратимом, что, как ни бьешься, не удается постигнуть.

Он был потомственным доменщиком.

Молва одаряла Манина чудодейственным свойством: будто бы он потрохами чувствует печку, поэтому никакие приборы и диаграммы, регистрирующие работу домны, ему не нужны. Еще легендарней была его бессонность. Кроме Манина, были среди доменщиков и другие мастера-чудодеи, но бессонным, о ком ходили по всему заводу то горевые, то потешные рассказы, байки, анекдоты, он был один. Бессонность Манина связывали с двумя событиями: со смертью инженера Паровицына и его собственной болезнью, из которой он еле-еле выкарабкался.

Паровицын работал на комбинате заместителем главного механика по основным цехам. Как механик он был настолько трепетным и так заботливо относился к механизмам, что никакие неисправности не ускользали от его внимания. С безошибочностью определив, что необходим неотложный внеплановый ремонт засыпного аппарата — перекосило, потому домна и не вылазит из аварий, — он заявлял, что ее немедленно надо остановить. И если ремонт откладывался надолго (а зачастую принятие такого решения не могло не быть осложненным: большое число предприятий недополучит в плановый срок положенное количество железа, а это отзовется не только на их производственной и экономической деятельности, но и на обеспеченности и настроениях тружеников, занятых на этих предприятиях), то Паровицын страдал, да так отчаянно, как страдают родители, когда опасно болен ребенок. В нем была неукротимая нетерпеливость человека, ранимого до глубины души любым промедлением, необходимым для ускорения и преобразования общества, поэтому руководители и рабочие, с которыми он соприкасался по службе, разделяли они его тревоги или противодействовали им, одинаково высоко оценивали его знания и старательную ответственность.