Котел. Книга первая

Когда Творогов стал директором комбината, он перевел Паровицына в заводоуправление и поручил его всевидящему надзору вдобавок к механическому хозяйству доменного цеха еще и механические хозяйства мартеновских цехов и коксохима. Творогов обязал начальников этих цехов, главного механика и всех своих заместителей особо внимательно относиться к предложениям Паровицына. Он обязал их также не взвиваться и не слишком  в ы с т у п а т ь, когда требования Паровицына будут опережать посильные возможности завода. Склонный к шутливо мрачноватым припугиваниям и к покаянному обозначению того, о чем помалкивают другие, Творогов им сказал напоследок:

— Все вы — планопоклонники. Нет у вас иного идола. Вот он вам и устроит веселую жизнь.

Хотя сам Паровицын никому не собирался устраивать веселую жизнь — он был добр, немногословен, со стеснением напоминал начальству о вещах, не терпящих отлагательства, — так оно и получилось: все, чего он требовал без промедления и что не сразу вызывало согласие, оказывалось неотложным и подчас оборачивалось катастрофами. Как-то он потребовал замены старого мостового крана, иначе рухнет. Над его предсказанием покуражились всласть и главный сталеплавильщик, и начальник мартеновского цеха. Кран действительно рухнул. Жидким чугуном, выплеснувшимся из упавшего на середину пролета огромного ковша, сожгло крановщика, машиниста завалочной машины, сталевара и двух его подручных. Хоронили куски металла, вырезанного струей кислорода из настылей. Случались катастрофы погорше, но не было ни одной, не предвиденной Паровицыным. Упорство руководителей, заранее предопределенное нежеланием расстаться с давними, медлительными, вконец подносившимися машинами и аппаратами: «Подлатаем, еще поскрипит годик-другой», — нет-нет и приводило сдержанно-строгого Паровицына в состояние неистовства, а изучение ремонтных документов ввергало в апатию: подсчеты, к которым он прибегал, показывали, что нередко стоимость ежегодных подлаток и простоев была выше стоимости новых аппаратов и машин. Мало-помалу доконало Паровицына и то, что ремонты проводились поспешно, даже безответственно, а механизмы угрохивались без зазрения совести.

Мертвого Паровицына обнаружили на колошниковой площадке домны. При нем была записка, своей краткостью подобная его устным суждениям:

«Оборудование работает на износ. Больше бороться не в силах. Быть может, кому-нибудь станет совестно».

У Манина и Паровицына была, по-заводскому простонародному выражению, дружба не разлей водой. Они испытывали друг в друге духовную необходимость, вероятно по закону противоположности натур. Для счастья Манину было достаточно того, что ему сподобилось родиться и что он живет на белом свете. Обсуждая с Паровицыным мучительные вопросы, местные, металлургические, всепланетные, он искал на них сложные ответы и всегда обнадеживал и его и себя светлыми выводами: все, что нас и человечество печалит и корежит, стремится убывать, а все то, что прекрасно, — окрыляется. За это свойство Паровицын называл Манина разносчиком бодрячества. Он был убежден, что подобное восприятие губительных явлений производства усыпляет в человеке преобразователя, примиряет с чувством согласия, оптимистического лукавства и такой скованности, точно твое туловище замуровано в бетон, — верти башкой, дыши, действуй остальными членами тела, но движения тебе нет, правда перемещение возможно: захотят — передвинут. Манин находил, что в мире стало больше хорошего, всегда было больше хорошего. В отличие от него, Паровицын считал, что в мире после возникновения человека всегда было больше плохого, а теперь стало еще плоше, что и подготовило условие для отрицания человечеством самого себя. Он выводил эту трагедию из существования людей и уверял Манина, что все на земле воспрянет, лишь только человечество самоуничтожится. Чем раньше это произойдет, тем спасительией для земли.

Когда то, о чем пекся Паровицын, удавалось и он удостаивался похвал директора завода Творогова, который, по его мнению, был на заводе преобразователем номер один, Паровицын неудержимо и открыто радовался и над ним за глаза потешались сослуживцы, а кое у кого из них его «телячьи восторги» вызывали презрение. Как ни странно, он делился радостью и со своими персональными недоброжелателями. Он подходил к кому-нибудь из недоброжелателей, весь светящийся, произносил громковещательным голосом:

— Меня отметил Творогов! У нас в отделе восхитительный народ! А в цехах?! А в стране?! Поразительней не бывало! Замечательно жить! Можно творчески работать! И стоит верить: человечество разумно и спасется!

Все без исключения — и товарищи Паровицына и недруги — были уверены, что он, педантичный практик, железный ум, прочность и чистоту которого выявляет нетерпение, как легирование никелем выявляет истинные достоинства стали, немножко свихивается от директорской похвалы. Домысел тут был вроде бы разумный, но на самом-то деле они заблуждались. Стремясь нести свои обязанности на совесть, он уставал от сопротивления и неверия, отсюда его наркотическая восторженность. Ведь если бы удача не являлась душераздирающей возможностью…

Паровицын покончил с собой, когда Манина положили в больницу.

Накануне операции к Манину пришли жена и сын. Ему должны были удалить желчный пузырь. Исход операций они ставили в полную зависимость от того, узнает он о смерти Паровицына или нет, поэтому им удалось вести себя так, будто все на воле ладно, а единственная их печаль он, и то лишь потому, что его будут резать, хотя операция, без сомнения, закончится благополучно. Они были довольны, что он  н и ч е г о  н е  з а м е т и л, и, спускаясь по лестнице, с отрадой переглянулись, но через мгновение он окликнул их:

— Мать, сынок, погодите.

Манин и сам еще не сознавал, зачем побежал за ними. Он испытывал черное беспокойство, покамест они находились в палате, а едва вышли, его сердце так и рвалось им вослед, и он бросился вдогонку за ними. Манин не ожидал от себя этого страшного вопроса, само спросилось:

— Что, Паровицын умер?

— О-откуда ты взял? — попробовал возмутиться сын.

— Не слыхали, — с пугливой торопливостью сказала жена.

— Эх, вы… При мне бы он…

Жена засмеялась.

— Акстись!

— Странный ты, папа, — сказал сын.

— Куда ж ноги привели его умирать?

Они молчали. У них было уклончивое выражение лиц. Они снова хотели возразить ему, но Манин уж поймал себя на том, что и это знает. Прежде чем пойти вверх по лестнице, промолвил:

— Не надо… На колошнике домны.

Больше они ни слова не промолвили. Свернув в коридор, Манин продолжал ощущать спиной их испуганную, недоумевающую немоту.

С этого дня и началась бессонница. Даже на операционном столе не спал — будто бы притворился.

Когда кто-нибудь из товарищей допытывался, правда ли, что он ни капли не спит, Манин отвечал, что у него иногда возникает охота прикорнуть; он встанет на коленки и приложится к постели, а на работе, значит, — к столу, но не засыпает: только мнится, что дремлет.

20

Наверно, теперь у Манина был такой момент, когда не спится, а блазнит, потому Иван собрался уйти из газовой будки, ничего не сказав мастеру о слишком длинной, намеренно длинной чугунной лётке.

Подле двери Ивана догнало вопросительное манинское «кто».

— Вычегжанинов, — промолвил Иван и робко, плавающим движением плоскодонных чунь, сшитых из транспортерной ленты, пошел к столу.

Манин не открыл глаз, не изменил позы.

— К выдаче подготовились?

— Загадка, Николай Семенович.

— Ну?

Иван рассказал.

— Загадка? Себялюбием припахивает.

— Чем?

— Себялюбием Алешки Филина.

— Алексея Фокича?

— Ты не придыхай. Мастер крепкий, да чрезмерно возвеличили. Вперед куда более крепких мастеров выставили. Ордена. Лауреатство. На героя бьет. К юбилею завода. Разнарядку на награды покуда не прислали. Кандидатуры, ясно, обсуждаются, кому что дать. У нашей бригады показатели лучшие в цеху. Надумал нас подсадить. Умеет подсаживать. По длинной лётке всегда не дольешь. Частенько сдает нам похолодавшую печку. Опять же, чтоб не добирали чугун. Покуда печка разогреется и чугуна поднакопит, здесь он заступит на смену и сполна выдает плавки. Ловкач Алешка Филин.