Котел. Книга первая

— Не разбираешься ты… Политики не видишь. Сплошняком от государства работают, по патенту — ведь от себя. Эти дела называют то ли частный, то ли личный промысел. Чуешь? Про-мы-сел. Старуха какая-нибудь пусть промышляет по патенту. Ей подходит, потому что ее старый строй бортом задел. А мы — общественные. Люсь, прислушайся к моему мнению.

— Ваня, ты, конечно, понарошку речь держал. Ты же знаешь — не нужны мне патенты. Но я же умею шить. И люблю шить. В ателье долго ждать, кроме — не каждому там шить по средствам. Просят, умоляют даже. Особенно когда быстро понадобится. Возьмешь и сошьешь. Выручишь. Не что-нибудь. И ты же плохая, ты же нарушительница законов. Почему, Ваня?

— Шей, пожалуйста, только бесплатно.

— Труд расходую, машинку изнашиваю, нитки трачу — и бесплатно? Швейные ателье могут шить за деньги, мне нельзя?

— Они доход обществу, ты себе в сумочку.

— Сколько я там беру?! Эти деньги без увеличительного стекла в сумочке не сыщешь.

— Сколько бы ни брала — положенные проценты отдай в общую кассу.

— Кто попросит шить, я, Ваня, к тебе буду присылать. Разрешишь — сошью.

— Шей без разрешения, но…

— Буду брать, буду. Эксплуатирую себя, на своей машинке, свой материал трачу, да чтоб не брать.

— Погоди, Людмила, только не сердись. Ты из ателье ничего не приносишь?

— Что ты, Ваня?

— Смотри, дело подсудное. Должны чисто жить.

Иван вздохнул, отвернулся, сник. Люська ласково тронула волосы на его затылке. Он положил на свое плечо голову жены и, пока не забурлил над заводом гудок, не шевелился, боясь спугнуть восходную Люськину дрему.

18

Иван довел Люську до швейного ателье, распахнул двери. Одну дверь он придерживал рукой, другую — плечом. Довольная Люська прошмыгнула мимо, чмокнув его в скулу.

Небо было пусто и сине, обещало к полудню накалиться, слепить бело, больно, как слепят на солнце кучи известняка.

Он медленно шел в тени длинного арочного дома, чтобы урвать утром несколько минут свежести. Но уже в трамвае взопрел и так и не остыл на высоком стальном пешеходном мосту, обдуваемом верховыми ветрами.

На домне его ждал подвох. Как только бригада приняла смену, к нему подошел старший горновой Грачев.

— Иван Тихоныч, сегодня ты будешь заворачивать возле печки.

— Как?

— Обычным манером.

— Забавляетесь.

— Забавлялся бес с чертенком, волк с козленком. Нынче я как-то не в себе. Замени.

— Пусть Кривоконь. Он техникум кончал. Целых три года на горне вкалывает. Будет справедливо, Денис Николаевич.

— Я тебя прошу.

— Ладно. С условием подсказывать.

— Ни на какие подсказки я не способен. Не в себе.

— А мастер? Еще примет за самозванца? Весь цех будет зубоскалить.

— С мастером урегулировал. И ребята знают.

— Прямо врасплох…

— Тот ходок плох, кого застают врасплох, — сказал старший горновой и рассмеялся. Он любил, уцепившись за какое-нибудь словцо, с ходу придумать пословицу. Он бывал откровенно доволен, когда получалась удачная пословица. Теперь он был даже восхищен своей пословицей, и его лицо, меланхолическое от напускной прихмури, рассияло, как детская мордашка при виде грозди воздушных шаров. До этой во всю образину улыбки Грачева Иван испытывал лишь растерянность и подозрение, а тут он сразу почувствовал досадливую жесткость и велел Грачеву выдавать шлак. Прежде чем Грачев поднялся по лесенке, ведущей в легкую сутемь фурменного пространства, Иван крикнул ему вослед, мстя за частые напоминания:

— Перво-наперво проверь, на путях ли шлаковозы. Не отводи стопор, пока не убедишься, прочно ли закреплена фурмочка и амбразура. Да, Николаич, не забывай, что из-за нерадивого отношения к чашам в прошлом году цех понес убыток в миллион рублей.

Не было случая, когда бы Иван подумал о том, что для него возможно продвижение в старшие горновые. Ему это не приходило на ум по той простой причине, что большинство старших горновых имело длительный рабочий стаж, а для остальных, по преимуществу инженеров, эта малая руководящая должность была перевальной: в мастера. Не редкостью было и то, что в подручных горновых подолгу задерживались выпускники индустриального техникума. Кроме того, на целое десятилетие задержался на горне домны «Уралки» инженер Апрелков, окончивший с отличием Ленинградский политехнический институт. Поэтому, согласившись отстоять смену за Грачева, Иван не только был раздосадован и струхнул, но и заподозрил за внезапным своим  н а з н а ч е н и е м  коварную покупку. Мнились ему и козни, однако он не находил для них сколько-нибудь вероятных объяснений. Он верил в доброжелательство Грачева и решил попытаться выведать у него действительную причину, почему произведен на одну смену в старшие горновые.

Из фурменных гляделок выбивались в меркловатый воздух твердые лучики. Иван добыл из кармана куртки синее очко, оправленное деревом, прикладывался к гляделкам. За стеклышками гляделок, совсем рядом, происходило сметанисто-белое мельтешение, в которое вкрапливались какие-то почти нематериальные кусочки: то ли коксовое крошево, то ли капельки чугуна. Но он видел главное: печь хорошо принимает дутье, расплав идет нормально, чугун, похоже, будет горячий и наверняка качественный, потому что сера, из-за которой его признают некондиционным или бракованным, основательно выгорит, войдет в доменный газ, а также щедро отдаст себя в шлак.

Иван чуть было не вернулся на литейный двор: «Будь что будет!» — но услышал резкий брызгучий звук, торопливо пошел обратно на пульсацию отсветов, озарявшую черную бронировку печи.

Ему померещилось, что раздался хлопок. С зимы такой хлопок был для Ивана не просто моментом, предупреждающим о том, что произошел прожог шлаковой фурмочки и что водород, выделяемый водой, начал пылать. Такой хлопок воспринимался им как предвестие катастрофы: зимой из-за прогара холодильников вырвало шлаковый прибор и страшно разверзло кладку. В образовавшийся проем попер поток шлака; им смыло горнового, а пламенем, которое взмывало чуть ли не под фермы крыши, погубило двух иногородних доменщиков и их провожатого: они проходили по кольцевому мостику, над «колбасой» воздухопровода, тут их и застиг огонь.

Горнового, который погиб, заменил в грачевской бригаде Иван.

Напрасно он взволновался, ничего опасного не случилось. Едва Грачев проломил пикой лётку, ее на секунду заткнуло обломком глины, потом обломок выхлестнуло в канаву с настораживающим залповым звуком, и вольно понесся под уклон к известковым внутри и снаружи ковшам янтарноватый, летуче пышный шлак.

— Ты чего, старшой? Проверяешь?

— Не хватало…

— Почему бы и не проверить?

— Сказанул ты, Денис Николаевич.

— Не удивляйся, Ванек. Если отвечал за других и вдруг ни за кого ответственности не несешь, здесь уж психология иная. Взять тех же ездовых собак. На севере не жил?

— Не довелось.

— Который пес вожаком был, — его в рядовые снимешь, другого, покрепче, похитрей, пооборотистей, на его место произведешь. Этот, значится, бывший вожак, бывало, струна струной ходил, на подъемах аж пластался над снегами, чтоб вся остальная упряжка вместе с ним пласталась. Какой рядовка, если сачковал, вожак подойдет к нему на привале и цап-цап за морду, дескать, на совесть надо тянуть, сообща. Теперь, в рядовке, он и сам ловчит. И куда делась прежняя сознательность. Так что ты верно… Проверка обязательна. Человек — ловчила из ловчил.

— Чудачишь, Денис Николаевич?

— Чудачу. Необходимость. Я сапожника знаю. В тридцать пятом году он мне выходные сапоги сшил на заказ. Опосля тачал мне сапоги: когда я с войны приехал, заготовки, коричневый хром на жену и на себя привез. Недавно прохожу по тротуару. Он кричит из окна. Заходи, кричит, третью пару сошью. Колодка, кричит, твоя цела. А я ему: «Сколько можно одной и той же колодкой пользоваться? Теперь узконосые не носят. Теперь широконосые». Штамповка, она, Ванек, везде скоро вьет гнездо. Соблазн велик жить по привычным образцам. Да жизнь от этого сохнет. Сухотка спинного мозга у человека бывает. Он высохнет. Скелет — и все. Сухотка, она и дело сушит и душу. Не зачудачишь, дак заплачешь. Наш бывший начальник не чудачил бы, мастера до сих пор сторожами бы сидели у домен.