Страница 127 из 156
Вначале три «А» отнеслись к Орви без всякого предубеждения. Когда Орви появилась, ее приняли как равную и проявили готовность включить в свой круг. Однако упрямство и несговорчивость Орви оттолкнули от нее трех «А». В возникшей напряженной обстановке Орви могла винить только себя.
Ссоры в большинстве случаев возникают из-за пустяков. Орви почувствовала себя оскорбленной до глубины души, заметив, что три «А» берут из шкафа ее платья и кофточки и время от времени надевают их на себя. Три «А» считали, что только недалекий человек может возводить такие пустяки в проблему. Орви ужасно злилась, когда видела, что, несмотря на предупреждения, с ее вешалок опять исчезала то одна, то другая вещь. Девушки не обращали внимания на ее недовольство — и снова пользовались то ее расческой, то полотенцем.
Когда Орви, почувствовав у своих вещей чужой запах, совершенно вышла из себя, три «А» уставились на нее с таким удивлением, будто увидели разбушевавшегося слона. С нескрываемым презрением они заявили:
— Эгоистка!
— Скупердяйка!
— Жадюга!
Никогда в жизни никто не приписывал Орви таких качеств. Она тяжело переживала эти нападки, замкнулась в себе, стала еще более желчной — кому приятно быть среди других чужеродным телом!
Орви не могла сдержаться и поругалась с тремя «А», когда те вернулись ночью, зажгли свет и, громко обмениваясь впечатлениями, стали укладываться спать. Она обозвала их самыми последними словами и вдруг заметила, что из шкафчика исчез купленный ею хлеб. Орви казалось, что ее преследуют, травят, что девушки назло хотят вывести ее из себя. В этом не было никаких сомнений. Чтобы воспитать Орви в своем духе, три «А» вытащили из-под носа у сонной Орви ее халат в красный горошек и, по очереди надевая его, шли через коридор в умывальню. Орви натянула на голову одеяло и немного поплакала. Она чувствовала себя беспомощной и одинокой.
Орви стала запирать свои платья и кофточки в чемодане, а халат накидывала поверх одеяла, хотя спать было жарко даже под тонким одеялом.
Скандал разразился, когда девушки привели парней.
Орви задрожала, когда они вшестером появились в комнате. Эти три пары совершенно не считались с тем, что в этой же комнате находится Орви. Орви, с головой укрывшись одеялом, задыхалась от жары и ярости и не знала, то ли ей закричать, то ли придумать что-нибудь другое.
Наконец Орви не выдержала. Она вскочила, натянула на себя халат и выбежала в коридор. Дверь за собой она оставила открытой настежь, надеясь, что они угомонятся. Вначале показалось, что выпад Орви никого не затронул. В самом деле, коридор был безлюдным, в нем горела лишь одна дежурная лампочка.
Но один из парней все-таки не выдержал — он выбрался в коридор, огляделся и, заметив в углу Орви, подошел к ней, сжимая кулаки. Орви съежилась, она подумала, что сейчас получит пощечину. Но парень повел себя вовсе неожиданно, он обхватил девушку и сжал ее, как в тисках. Орви вырывалась и хрипела какие-то проклятья, кричать она была не в состоянии. Так же неожиданно, как схватил, парень отпустил девушку. Тяжело дыша, он с размаху пнул ее ногой. Орви задохнулась от стыда и унижения. Расплата состоялась, парень зашаркал назад и закрыл дверь. Орви услышала, как повернулся ключ.
Когда парни ушли, Орви проскользнула в комнату, сладкое посапывание говорило о том, что три «А» спят глубоким сном.
В ту ночь Орви долго не спала, она никак не могла согреться. В конце концов усталость одолела ее. Перед тем как заснуть, она успела еще подумать, какой же она все-таки ребенок, и удивилась. Она впервые в жизни не спала всю ночь.
На следующий день три «А» прокомментировали ночное поведение Орви весьма кратко:
— Маменькина дочка!
— Святоша!
— Рёва!
Орви не стала никуда жаловаться, слишком противно было. Одна против трех она все равно не смогла бы ничего доказать. К тому же их считали старожилами в общежитии, и ее, новенькую, просто высмеяли бы. Тоже мне фигура, думает, что ее ограниченные нормы жизни превыше всего.
Сама она выбрала общежитие, теперь не годилось идти жаловаться ни к отцу, ни к Лулль. Без сомнения, они возьмут несчастного ребенка обратно под свое крылышко, но Орви не хотелось давать в руки мачехе все козыри.
Орви словно воды в рот набрала и попыталась мужественно вынести как одиночество, так и издевательские выходки трех «А». Не могло же это продолжаться вечно.
Правда, иногда ей казалось, будто она едет в поезде, который стоит на месте и никогда не прибудет на станцию назначения. Как и в поезде, она несколько раз в день открывала замок своего чемодана, когда ей было что-то нужно. Что же касается замков, то и три «А» стали очень бдительными, и в этом отношении у них появилось что-то общее.
В последнее время в общежитии стал орудовать вор. Опасность быть обворованными в какой-то степени сблизила два враждующих лагеря.
Целыми днями они не обменивались ни словом, но когда слухи о ворах стали все чаще звучать в коридорах общежития, три «А» перед тем, как уйти, говорили Орви:
— Не оставляй дверь открытой!
— Смотри, хорошенько запри дверь!
— Берегись, если оставишь ключ в дверях!
Орви ужасно боялась воров, ничуть не меньше, чем три «А». С тех пор она стала особенно аккуратной, и соседки по комнате ни в чем не могли упрекнуть эту задаваку. Орви не столько дрожала за свое добро — ее тряпки в общем-то не имели особой ценности, — в представлении Орви вор был каким-то чудовищем, монстром, даже косвенное соприкосновение с которым заранее вызывало слабость в ногах.
Присутствие вора взбудоражило все население общежития. Единодушное негодование, вызванное появлением паршивой овцы в стаде, сближало людей.
Где бы то ни было: в кухне, в умывальной, на лестнице, у столика вахтера, у входных дверей — повсюду, где жильцы встречались друг с другом, разговор сразу же заходил об этом невидимом, неизвестном и не ведомом никому субъекте, который уже неоднократно протягивал руку за чужим добром. Поначалу вор действовал преимущественно на этаже, где жили мужчины, и унес несколько костюмов. Мимо дежурного никто не мог пройти с большим пакетом незамеченным, и все же пиджаки и брюки исчезали из дома совершенно непонятным образом.
Поскольку всеобщее негодование как бы объединило всех жильцов в единую семью, Орви стала замечать, что с ней многие начали здороваться. Кивали или приподнимали шляпы даже те, кого Орви не знала по фабрике и кто прежде проносился мимо, не замечая ее.
Поэтому Орви не увидела ничего особенного в том, что ее однажды остановил какой-то конопатый парень и сказал:
— Добрый вечер!
Орви кивнула в ответ, переложила сумку с провизией в другую руку и пошла было дальше.
Парень попросил разрешения помочь ей и пошел вместе с Орви. Когда они тащились вверх по лестнице, парень сказал:
— Давно хотел с вами познакомиться. С того самого дня, когда впервые увидел вас. Простите мою назойливость, — парень протянул руку. — Меня зовут Кулло. Живу на втором этаже.
Орви улыбнулась. Назвав свое имя, она мельком взглянула на своего нового знакомого. Кулло был чем-то похож на Реди. У Орви защемило сердце. Чтобы хоть что-то сказать, девушка спросила:
— Что слышно о воре?
Они дошли до того этажа, где жили женщины, парень остановился на последней ступеньке.
— Вот он — вор, стоит прямо перед вами, — сказал он, протягивая Орви сумку.
Орви рассмеялась. Ей понравилось остроумие этого парня.
Каждый раз, заводя машину, чтобы отправиться на шоссе убивать время, Маркус имел в виду определенную цель. Он пытался отдалиться от дома и Сулли, а также и от детей. И хотя цепи были давно уже сброшены, все-таки оставалась какая-то незримая пуповина, связывавшая его с семьей. Удаляясь от города, он чувствовал, что эта непрочная нить становится все тоньше, а вскоре и вовсе порвется.
За рулем для него начиналась новая жизнь. Те часы, когда он был предоставлен самому себе, теряли внешне всякое содержание, просто машина накручивала километры, и больше ничего. Но именно в такие минуты Маркус как будто испытывал сам себя. Насколько важна для него семья? Вначале что-то словно вынуждало его побыстрее возвращаться домой, но постепенно это наваждение стало рассеиваться. Вскоре он настолько подавил свои чувства, что выезжал из города в любую погоду и при любых условиях, лишь бы почувствовать себя свободным вдали от дома.