Страница 119 из 156
Сулли и Маркусу стоило немалых трудов успокоить его. Утешал его и детский врач из соседней квартиры, которого приходилось без конца беспокоить по требованию дяди.
Старик сердился, когда ему казалось, что молодые легкомысленно относятся к здоровью ребенка. Он требовал, чтобы ребенка одевали потеплее. Ощупывая одежду малыша, он находил ее слишком легкой. Но мальчишка рос на удивление здоровым, с весны спал под открытым окном и вот уже несколько месяцев ни разу даже не чихнул.
Как-то хмурым дождливым вечером Маркус по приказанию старика особенно сильно натопил печи. Ребенка собирались купать, и дядя разъяснил им, что именно после купания легче всего простудиться. Делать было нечего, пришлось терпеть эту римскую баню.
Сулли носилась по квартире босая, и Маркус догадывался, что платье у нее опять надето прямо на голое тело, как когда-то на танцульке. Маркус с радостью убедился, что это действует на него почти так же возбуждающе, как и в тот раз. Маркус тоже скинул лишнюю одежду и остался в спортивных брюках, голый по пояс. Даже старик расстегнул ворот рубашки, и лицо его порозовело.
Ребенок до ванны тоже шлепал по комнате в одной рубашонке. Он уже почти хорошо ходил и на пол шлепался лишь изредка.
Маркус отложил газету и стал смотреть на ребенка. Улыбающийся малыш подошел к Маркусу, похлопал его ладошками по коленям, повернулся на пятках и направился через комнату к дяде.
Маркус провожал взглядом ребенка.
Неожиданно его поразило открытие.
Сзади, под коленкой, у мальчика было продолговатое родимое пятно. Маркус, вероятно, замечал его и прежде, голое тело ребенка не было для него в диковинку, однако сейчас темное пятно вдруг приобрело новое значение. Сейчас, когда ребенок топал по комнате, родимое пятно то исчезало в складке кожи, то появлялось вновь. Казалось, черное пятно пульсирует.
Маркус не отводил взгляда от ноги ребенка. Времени для этого было достаточно — малыш двигался медленно, и, чтобы пересечь комнату, маленьким ножкам требовалось время.
Маркус неожиданно крикнул:
— Юри!
Ребенок испуганно повернулся в его сторону, упал и захныкал.
Сулли и старик стали ругать Маркуса за то, что тот испугал ребенка. Но их упреки пролетели мимо ушей Маркуса, он не отрываясь смотрел ребенку в лицо. Мальчонка потер кулачками глаза, несколько раз всхлипнул и, разинув рот, уставился на Маркуса, как будто и он заметил что-то неладное.
Маркус сидел как оглушенный.
Теперь он знал, чей сын Юри.
Сулли не обратила внимания на изменившееся лицо Маркуса. Она взяла ребенка на руки и пошла в ванную. Вскоре она позвала Маркуса помочь ей, но Маркус не ответил ни полусловом. Он вскочил, швырнул газету в кресло и начал поспешно одеваться. Провожаемый оторопелым взглядом дяди, он кинулся в прихожую, ударился об угол какого-то древнего сундука, выругался и выскочил на улицу.
Маркус в прямом смысле слова удирал от Сулли и ребенка.
Теперь он не сомневался, кто отец ребенка.
Маркус сгорбился под тяжкой ношей. Он нес в себе тяжелый, как булыжник, ком, он был в таком состоянии, что мог бы кидать камнями в прохожих, поэтому он поглубже запихал кулаки в карманы, так что пиджак затрещал по швам.
Маркус направился в ближайший ресторанчик.
Единственный свободный столик находился под самым боком у оркестра.
Он заказал водки и пива. Музыка оглушала, как грохот железа, но вряд ли даже скрипка смогла бы хоть немного успокоить его в эту минуту.
Маркус опрокидывал рюмку за рюмкой и поднимал кружку с пивом. Вскоре голова отяжелела. Он оперся лбом на руки и ясно увидел ржаное поле на родном хуторе и Эвальта Рауна. Тощий Эвальт носил очки, и его мать Маали без конца жаловалась на деревне, что, сидя за книжками, парень угробил свое здоровье.
Во время толоки Эвальт Раун воткнул вилы в землю и оперся на них, поджидая, когда подъедет отец Маркуса с телегой.
Отец Маркуса остановил лошадь. Эвальт Раун выпрямился, выдернул вилы из земли и воткнул их в ржаной сноп. Сноп взлетел в осеннее небо, отец подхватил его. Эвальт Раун нацепил на вилы следующий сноп, снова желтая кипа пролетела под пузатыми кучевыми облаками — вот тогда это и случилось.
Наверное, Эвальту хотелось показаться взрослым мужчиной, он поспешил, сноп взвился в небо, отец вытянул руки, и зубья вил тут же вонзились в его левую руку.
Отец выругался, приказал Эвальту подождать и перетянул рану шейным платком. Работа не ждала.
К вечеру рука вспухла.
На рассвете Паула разбудила Маркуса и велела ехать в поселок за врачом. Пока сонный Маркус возился, запрягая мерина, Паула бродила вокруг телеги и причитала:
— О господи, господи, синяя полоса поднимается все ближе к сердцу, все ближе к сердцу.
Маркус решил, что мать бредит от усталости. Какая там еще синяя полоса может подняться к сердцу!
Врач, услышав от Маркуса слова Паулы, приказал гнать лошадь.
Позднее Маркуса каждый раз распирало от злости, когда он встречался с Эвальтом Рауном. Эвальт Раун боялся Маркуса как огня и удирал от него во все лопатки. Однажды Маркусу удалось потопить лодку Эвальта. Обычно Маркус гнался за Эвальтом по берегу реки с комком земли или с булыжником в руках. Спина Эвальта не раз покрывалась грязью, следы от ударов камнями под рубашкой не были видны.
Снова и снова Эвальт Раун без оглядки удирал от Маркуса.
Снова и снова видел Маркус у него сзади под коленкой овальное родимое пятно. Во время бега родимое пятно то исчезало в складке кожи, то появлялось вновь. Казалось, темное пятно пульсирует.
Маркус пытался утопить свое свинцовое настроение в рюмке, но вливаемая в глотку жидкость сама застывала у него внутри, как свинец. Выбравшись после полуночи из прокуренного и шумного кабачка на улицу, он остановился под фонарем и посмотрел на свои руки. Они были свинцово-серыми.
С утра до обеденного перерыва Орви сидела за прессом. Правая рука двигалась, как пружина, продвигая на нужное расстояние полоску жести; слева падали в ящик отштампованные колеса для игрушечных автомобилей. После обеденного перерыва, который начинался в пол-одиннадцатого, все продолжалось точно таким же образом. Однообразно стучал штамп, через равные промежутки в ящик со звоном падали колесики. В первые дни Орви пыталась что-то напевать, ведь все равно никто не услышит, так как выстроившиеся в ряд прессы грохочут вовсю.
Первое время Орви радовалась, что попала именно на такую работу.
В половине четвертого она выходила из ворот завода, летнее солнце сияло в небе, впереди еще достаточно длинный день.
Наконец-то она чувствовала себя свободной и самостоятельной.
После смены Орви успевала даже на пляж, где выбирала среди дюн защищенное от ветра местечко. Хотя загар в такие часы уже и не приставал, все равно было приятно лежать, закинув руки за голову, и слушать рокот моря.
Реди она давно уже не встречала. Лулль наконец оставила Орви в покое, вероятно, исчерпала на этот раз свой запас нравоучений. Вначале, выставив Реди за дверь, она никак не могла остановиться — изо дня в день повторяла свои наставления, словно выплевывала изо рта обсосанные леденцы. Бесконечной темой ее разговоров были предполагаемые страдания, которые ожидали Орви, если она решится выйти замуж за Реди. Их младенцы орут ночи напролет как оглашенные, они без конца страдают расстройством желудка, бледная от недосыпания и непричесанная Орви только и делает, что стирает пеленки да плачет от жуткого безденежья. Реди дрожащими пальцами рвет на себе волосы, вскоре его терпение лопнет, и он отправится искать утешения к какой-нибудь новой девице.
Никто никогда не оставался верен первой любви, это Лулль знала наверняка.
Орви не спорила с мачехой — вернее, она не имела никакого желания ввязываться в словесные баталии. К чему? Разочарование лишало Орви сил. Почему Реди скрылся после первого серьезного поражения? Настолько-то и хватило его настойчивости? Орви совсем забыла, что она сама своим поведением подтвердила правильность решения, которое вынесла Лулль.