Страница 5 из 39
Сделав паузу, он продолжил, все более и более распаляясь:
— Это не мы, а он поставил себя вне суда, назвав себя и Судом и Прощением. И не мы, а он нарушает обычаи тем, что все время пьет и объедается, берет деньги у мытарей и окружает себя блудницами. Попирая закон, он нарушает священную субботу! Он называет себя Сыном Божьим, и за него отпускает грехи! Он даже грозился разрушить иерусалимский храм! Что еще нужно вам, чтобы понять, как он опасен для Израиля?
Каиафа зашелся в крике, потрясая посохом, но, поймав на себе укоризненный взгляд тестя, умолк, обводя взглядом присутствующих. Заметив старого раввина, он протянул к нему руки:
— Равви! Я всегда рад видеть тебя среди нас, но сейчас опечален тем, что ты молчишь. Ты же был там, когда он это говорил, и все слышал. Почему ты безмолвствуешь? Почему я один должен думать о спасении Израиля?
Раввин густо покраснел, засуетился и, потрясая свитком, что был у него в руке, сказал:
— Все, что здесь написано, записано лично мною с его слов в храме. И все это я слышал собственными ушами.
Он развернул свиток и стал читать:
— «Горе вам, книжники и фарисеи, что затворяете Царство Небесное — сами не входите и желающих войти не пускаете.
Горе вам, книжники и фарисеи, что поедаете имущество вдов и лицемерно долго молитесь; за это примете тем большее осуждение.
Горе вам, книжники и фарисеи, что обходите море и сушу, дабы обратить хоть одного, а когда это случится, делаете его сыном геенны, вдвое худшим вас.
Горе вам, вожди слепые, говорящие: если кто клянется храмом, то ничего, а если кто клянется золотом храма, то повинен. Безумные! Что больше — золото или храм, освящающий золото?
Горе вам, книжники и фарисеи, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей и всякой нечистоты. Порождения змия, ехидны, как избежите вы осуждения? Мой дом — это дом молитвы, а вы из него сделали разбойничий вертеп!»
Тут он остановился, чтобы прокашляться, и, посмотрев на присутствующих, пояснил:
— Он храм назвал своим, так же как объявил себя Царем Иудеев. Не кажется ли вам, братья, что для кроткого Божьего агнца, за кого он себя выдает, эти слова недопустимо грубы, отдают большим самомнением и дышат неприкрытой злобой по отношению к представителям закона?
Члены синедриона согласно закивали бородами. Но все при этом поглядывали на Анну, ожидая, что скажет он. И Анна сказал:
— Обвинения, которые вы собрали, тяжки для любого смертного. Но что, если он и в самом деле тот, за кого себя выдает? Что, если мы собираемся предать суду самого Бога? Есть у вас доказательства, что он — человек, всего лишь человек, и никто больше?
Старый раввин снова потряс свитком:
— Мы всю жизнь посвятили Богу. Так разве же мы бы не узнали Его при встрече? А тот, кого мы судим — он всего лишь человек, слабый и не слишком образованный. Вот, у меня записано… Он путается в священных книгах. Когда наши братья укорили его по поводу срываемых в субботу колосьев, он сказал, и это было записано ими: «Неужели вы не никогда не читали, что сделал Давид, когда имел нужду и взалкал сам и бывшие с ним? Как вошел он в дом Божий при первосвященнике Авиафаре и ел хлебы предложения, которых не должно было есть никому, кроме священников, и дал бывшим с ними?»
Говоря это, он имел в виду рассказ из Первой книги Царств о том, как будущий царь Давид и его единомышленники, скрываясь от царя Саула, проголодались, и, придя в храм, были накормлены там священными «хлебами предложения». Но в книге сказано, что их накормил Ахимелех, а Авиафаром звали его сына, служившего после смерти отца священником при царе Давиде. И, кроме того, ни сын, ни отец не могли быть первосвященниками, потому, как вы знаете, эта должность была введена спустя пять сотен лет после смерти царя Давида…
— Ну и что? — насмешливо сказал Анна. — Давида накормил Ахимелех, это верно. Но только Бог мог видеть, что Давид ел эти хлебы при Авиафаре, который стоял рядом. Что же насчет должности первосвященника… Разве не называем мы этим словом Аарона, жившего задолго до Давида? И разве не был он первейшим из первосвященников, избранным самим Богом? Нет, равви, ты не убедил меня…
Воцарилось тягостное молчание. Его вдруг нарушил чей-то неуверенный голос:
— Говорят, опасаясь народного восстания, Ирод Антипа решил убить Назарянина. Быть может, мы оставим это дело ему? Тем более что мы лишены права выносить смертные приговоры здесь, равно как и везде, где правят римские наместники, а у Ирода, правителя Галилеи, подобного права никто не отнимал…
Все разом посмотрели на Каиафу.
— Мы знаем Ирода, и не должны обольщаться по его поводу, — горестно усмехнулся тот. — Этот лис наверняка мечтает убрать Назарянина нашими руками. Имея уже на своих руках кровь Иоанна Крестителя, он не жаждет брать на себя и кровь Иисуса.
— Ирод ничего не боится, — сказал Анна. — И мы не слабее его. Сделаем то, что должны сделать. Но — руками римлян. Он же называл себя Иудейским царем, а в Иудее правит римский наместник. Стало быть, он преступник перед Римом. И пусть Рим же его и казнит. И Пилат не сможет не сделать этого, ибо тогда Пилата накажет Рим.
— Да, мы сделаем это! — горячо поддержал тестя Каиафа. — Поймите, у нас нет иного выхода! Если оставим все как есть, народ уверует в него и восстанет. И тогда римляне, воспользовавшись этим поводом, не только перебьют народ, но и разгонят синедрион. Пусть лучше одного не станет, чем умрет народ. А если его не станет, то это не только сохранит народ, но и позволит ему воссоединиться. Мы сделаем это!
— Сделаем… — нестройно отозвались священники.
— Итак, — уже без прежнего пафоса продолжил Каиафа, — кто узнает, где он, пусть скажет, чтобы мы могли его взять.
— А как быть с его учениками? — спросил кто-то.
— А никак, — подумав, ответил Каиафа, — их будут презирать, о нем самом скоро забудут, а мы проследим за тем, что бы его рождение, учение и смерть не были упомянуты в летописях…
Внезапно распахнулась дверь, и в проеме появился чей-то силуэт. Присутствующие замерли.
— Что я получу, если предам его вам? — донеслось из темноты.
В повисшей тишине раздался чей-то неуверенный голос:
— Тридцать сребреников, как в книге пророка Захарии.
Под царапающий душу скрип раскачивающейся на ветру двери силуэт медленно растаял в ночи. Священники оцепенели, потрясенные тем, как быстро были услышаны слова Каиафы. Когда же наконец они осмелились подойти к дверям и выглянуть наружу, там уже никого не было.
Каир, сентябрь, 1956
Юсуф Мусири, хозяин антикварного магазина, был человеком тонкого художественного вкуса и выше всего на свете ценил французскую живопись. Однако ни одним из любимых полотен он не мог украсить стены своего дома, потому что они слишком быстро покидали запасники его магазина. Живопись — ходовой товар, особенно если художник разбирается в секретах колорита и композиции, а также в анатомии. Дома Юсуф Мусири мог повесить только те картины, которые было небезопасно держать в магазине. В последнее время торговую точку господина Мусири слишком часто стали посещать улыбчивые друзья из полиции.
Они поглощали неимоверное количество кофе, разглагольствуя о том, как тяжело им приходится. Начальство, выслуживаясь перед властями, требовало результатов, а результаты должны были выглядеть в виде обнаруженных ценностей, незаконно вывезенных нацистами из Европы. При этих словах друзья Юсуфа Мусири как бы невзначай бросали заинтересованные взгляды на стены, где висели картины и гобелены. Обычно после таких взглядов коллекция уменьшалась на пару единиц, что способствовало укреплению дружбы антиквара с полицией.
Дружба дружбой, но запасы антиквариата таяли, не принося дохода. В конце концов Юсуф Мусири решился на отчаянный шаг. Пока друзья окончательно не разорили его, надо было избавиться от всех подозрительных экспонатов. И он связался с человеком, от которого до сих пор предпочитал держаться подальше.