Страница 4 из 39
— Мне это не нужно, — высокомерно отстранился антиквар. — Я читаю только подписи на полотнах и цифры на чеках. Но это — коптское письмо.
Мусири, как и Кафар-бей, был коптом. Копты считали себя древнейшими обитателями Египта, подлинными его хозяевами, в отличие от пришлых арабов и турков. Национальная гордость подпитывалась и сознанием древности веры — христианская община коптов была одной из старейших. Впрочем, все это не мешало им носить арабские имена, отмечать арабские праздники и говорить только по-арабски.
— Я и сам знаю, что письмо коптское. За сколько это можно продать? — деловито спросил Кафар-бей.
— Это зависит от множества обстоятельств, — важно протянул Мусири. — Кому продать? И кто продает? И самое главное — чья это вещь? Одно дело, когда человек продает дедушкин серебряный портсигар. И совсем другое, когда на продажу выставляется картина, которая в прошлом году была похищена из музея.
— Не беспокойся, мой товар — чистый товар. Наследство. Никогда бы не продал, если бы не нужда.
— Нужда? — Мусири изобразил сочувствие. — Да, нет ничего хуже бедности. Она толкает нас на поступки, за которые позже приходится платить вдвойне.
— Кто говорит о бедности? — недовольно поморщился Кафар-бей. — Дела идут хорошо, но могут быть и лучше. Если сейчас я не добавлю к заправке пару новых колонок, мои клиенты станут заправляться в другом месте. Мне это надо? Старый папирус — всего лишь старый папирус, пока лежит в моем чулане. Если он попадет в руки коллекционера, то станет сокровищем.
— Ты сам видел, кто заходит в мою лавочку. — Мусири развел руками. — Или бедные ученые, у которых не хватит денег на твой кодекс, или богатые олухи, которым он не нужен.
— Ты говоришь так, словно видишь меня в первый раз. Забыл, сколько лет мы знакомы?
— Нет, не забыл. Но ты в первый раз принес мне такой товар.
— Как ты можешь называть товаром бесценную древнюю рукопись! — возмутился Кафар-бей. — Ты только подумай, ведь эти строки могла вывести рука самого апостола! Неужели право обладания этим папирусом не стоит десяти тысяч фунтов?
— Возможно, и стоит. Только тебе придется подождать. Вещь, сам понимаешь, необычная, и я не могу выставить ее на витрину. Придется консультироваться с экспертами, придется порыться в библиотеках…
— Я не могу ждать, — перебил его Кафар-бей. — Сбросим одну тысячу. Но четыре тысячи — вперед. Их мне хватит на первое время. Положу новый асфальт, закажу светящуюся вывеску. А когда вещь будет продана, на остальные пять тысяч закуплю колонки.
Мусири еще раз поддел пинцетом слипшиеся страницы и заглянул внутрь кодекса.
— Кафар, я тебя знаю, ты меня знаешь, к чему нам торговаться? Посмотри на прилавки — там нет ни одной вещицы, даже самой захудалой, из тех, что приносил мне ты. У тебя легкая рука. Все, что ты приносишь, не задерживается в моем магазине. Конечно, кодекс — не бусы и не брошка, его не продашь первому встречному. Но так и быть. Забирай свои восемь тысяч, и да пошлет Бог благословение твоим делам.
Кафар-бей и не надеялся, что избавится от папируса так быстро и с такой выгодой! Он тут же пожалел, что не назвал другую сумму, но было поздно. Впрочем, и восьми тысяч хватило на то, чтобы приступить к расширению заправки. Всю осень он потратил на то, что обивал пороги разных чиновников, чьи подписи были гораздо нужнее для строительства, чем цемент и асфальт, и стоили тоже гораздо дороже. Только после Рождества удалось приступить к расчистке площадки, а дальше дело пошло быстрее.
К середине мая почти все было готово. Рабочие старательно чертили линии разметки на свежем ароматном асфальте и красили трубы ограждения в желто-зеленые цвета компании «Бритиш петролеум», а Кафар-бей сидел на веранде своего дома и подсчитывал грядущие барыши.
— Какое сегодня число? — спросил он у помощника.
— Пятнадцатое мая, эфенди.
Кафар-бей не слушал радио, потому что хороших новостей оно не передавало, а от плохих у него портилось настроение. Поэтому он так и не узнал, что началась война. Он даже не успел понять, что огненный шар, который вдруг возник перед его глазами, как-то связан с гулом одинокого самолета, пролетевшего в безоблачном небе.
Одна-единственная бомба, угодившая как раз между резервуарами с бензином, превратила новенькую заправку в оплавленный ком асфальта и спекшегося железа. А Кафар-бей, умирая под развалинами дома, почему-то вспомнил иностранца, которого встретил в магазине Юсуфа Мусири. В ушах отчетливо прозвучал его голос. «После пятнадцатого мая вы меня не застанете»…
Кафар-бей подумал, что иностранец дал им срок для какого-то важного дела. Очень важного. Они могли его исполнить. Они должны были его исполнить. Но что это было за дело, и почему оно осталось невыполненным — этого владельцу заправки уже не дано было узнать.
Иерусалим, апрель, 33
Вечером 2-го апреля в доме первосвященника Каиафы было многолюдно. Собравшиеся там члены синедриона — книжники, фарисеи, вместе с Каиафой, его тестем, бывшим первосвященником Анной и сыновьями Анны, держали совет.
— Этот Человек творит настоящие чудеса, — воскликнул один из присутствующих. — Он исцеляет прокаженных быстрее, чем иной лекарь простуду.
— Не только прокаженных. Слепых Он делает зрячими, калек — ходячими, немым возвращает голос, а глухим — слух. И все это — одним лишь словом, — растерянно развел руками второй.
— Говорят, что по воде Он ходит, как по суше, — недоверчиво покачал головой третий.
— А я вот видел, как на свадьбе в доме у сводного брата, Симона Кананита, Он превратил в вино обыкновенную воду! Да что там «видел» — пил! И, признаюсь, не знал я лучшего вина, чем то вино из обычной воды! — с нескрываемым восхищением воскликнул тучный человек с улыбающимися глазами.
— Вы только взгляните на него! У этого человека скоро собственная кровь превратится в вино, а он все о том же! — в сердцах воскликнул первый рассказчик. — В воскресенье я был на похоронах Лазаря, сына прежнего старейшины Вифании. Их виноградники и оливковые сады соседствуют с моими. Поверьте, я еще не видел никого мертвее этого Лазаря. Как мы знаем, при приближении смертного часа больного, ангел смерти становится у изголовья с мечом, на острие которого висит капля желчи. Несчастный, увидев его, в страхе раскрывает рот и умирает от падающей туда капли. Но не сразу. До исхода третьего дня, душа человека еще пытается оживить мертвое тело, однако до рассвета четвертого, она отправляется туда, где пребывают души усопших. Так вот, Он пришел и оживил Лазаря в четверг, в половине третьего пополудни, когда прошло четыре дня и вход в склеп уже был завален каменьями. Его предупредили о смерти Лазаря сразу же, и Он мог прийти туда гораздо раньше, но Он пришел тогда, когда пришел, дабы убедить всех нас находившихся у склепа, что это действительное и подлинное воскрешение из мертвых, совершенное лично Им, объявившим себя «воскресением и жизнью».
Воцарилось молчание.
— Прошел месяц, как мы обратились к народу Израиля с требованием выдачи этого человека, — обведя присутствующих тяжелым взглядом, размеренно начал свою речь Каиафа. — За это время четырнадцать человек, несогласных с этим, покинули синедрион. Пятерых, сочувствующих, мы изгнали сами.
В голосе первосвященника появились угрожающие нотки. Лицо его стало наливаться кровью. Чувствовалось, что он с трудом сдерживает закипающую ярость.
— Они считают, что, позабыв об обычаях, синедрион хочет без суда вынести решение о казни. Нет, и еще раз нет! Вы знаете, что согласно нашим обычаям преступника можно приговорить к смерти только после предварительного предупреждения. Он уже его получил после того, как, проходя с учениками в одну из суббот через поле, срывал колосья и растирал зерна руками. Мы предупредили его, но он не внял нам. Более того, в другую субботу он прилюдно излечил в синагоге сухорукого. Да, закон позволяет лечить в субботу, если больной не доживет до утра. Но сухорукий страдал недугом тридцать восемь лет, и смерть ему в тот день не грозила. Это не оплошность. Это вызов. Вызов мне, вызов вам, вызов Израилю…