Страница 19 из 31
Что было в тех мешках, знал только сотник: сам набивал их, сам увязывал. «И впрямь, — думал Куземка, — чай, углядел я большую тайну. Но пошто не убил меня хозяин в лесу? Вогнал нож под ребро — и концы в воду. Небось ехать-то по лесу одному боязно, — размышлял дальше Куземка. — Времена вон какие — везде шалят: и на дорогах, и в лесу, и в городе. Вот он и обождал. А здесь, в подвале, прикончить — раз плюнуть. Да сам чистым останется. Приказал — и пусть другие грех на душу берут. Тот же Сарыч…»
Вот он идет к нему со свечой. А в другой руке что — топор или кистень?
Ближе, ближе подходит Сарыч. Остановился.
— Пошто, гад, медлишь? — не выдержал Куземка. — Бей…
— Ты что, земляк! Оборони господи бить… — Даже при тусклом свете огонька было видно, как засновали глаза Сарыча. — Вот пришел вместе с добрыми людьми вызволить тебя. Будет в заточении сидеть, выходи…
А в руке нож!.. Замер Куземка. Сердце так заколотилось — небось по всему подземелью слыхать было.
Собрался с духом Куземка — плюнул в Сарыча.
— Поди, спятил?! — Стражник перерезал ему ножом путы. — Чего на рожон лезешь? Я до ссор не охотник.
— Куземка! — Какой-то человек поднял его за руку, затем взял у стражника свечу, осветил себя. — Признаешь?
Знакомое лицо. Куземка напряг память. Так и есть! Человек Болотникова. Вместе били из пушек с городской башни.
— Павлуша! Как ты здесь?.. А где мой хозяин?
— Убег, — поспешил ответить Сарыч за Павлушу, изображая на своем лице радость, словно сам был причастен к спасению Куземки.
— Тебя-то за какую вину? — спросил Павлуша, когда выбрались наверх.
— За мешки небось.
— А что в них?
— Не ведаю. Хочешь, поехали — покажу. Да поспешать надобно. Не то господин допрежь доберется.
— Егор, дай ему коня, — распорядился Павлуша, — а сам тут останешься, постережешь челядь.
— Чё нам бежать, — вмешался Сарыч, — мы заодно с вами.
— Запри их, Егор. Там разберемся. Садись на коня, Куземка. И помни, господина у тебя нынче нет. Живи как знаешь. А то иди к нам в пушкари. Пойдешь?
— С охотой!
Всадники тронулись в путь.
…В мешках оказалась серебряная утварь.
— Глянь, ребята, диво-то какое! — говорил Павлуша, вынимая из мешков персидские кувшины, блюда и чаши, русские братины[14], черпаки да ложки, польские штофы и кубки. — Глаз не оторвешь. Откуда ж все это, Куземка?
— Отродясь не видел, — шевельнул тот плечами. — У господина вся посуда была оловянная, разве что чарки серебряные. Может статься, дал ему кто схоронить?
— И я, когда жил в холопах у князя Телятевского, столь много серебра не видел. Да и не так все было справлено, попроще.
Все три мешка передали на следующий день Болотникову.
— Вот, батька, возьми в казну войска, — молвил Павлуша, — а еще доложу, отписал я тебе из молодчих и середних посадских в пушкари шестьдесят шесть человек.
— Добро, Павлуша, — обнял его Болотников. — Ты скажи, где мешки взял?
— У сотника Жихарева.
— Погодь, — помрачнел Иван Исаевич, — он же с нами. Али впрямь переметнулся?
— Не гневайся, батька, дозволь сказать.
Хмуро внимал воевода, а выслушав, жестко произнес:
— Жихарева сыскать!
Поединок
Посадская жизнь шла своим чередом. Калужане пекли хлеб, ковали, шили, торговали. Иной раз приходилось им вздрагивать, услышав гром средь ясного дня, но тут же они вновь принимались за дело: знали — у пушкарей идет учение.
Был схвачен Жихарев. Болотников пожелал допросить его сам.
Сотника ввели со связанными руками.
— На колени, — молвил Болотников.
Пленник продолжал стоять.
— Оглох, что ли? — Иван Исаевич сделал знак — дюжий казак подскочил к сотнику, придавил плечи, аж в коленях хрястнуло. — Поговорим теперь.
На ближней церкви ударил колокол. Низкий звук его боднул тишину и поплыл, поплыл, теряя силу и становясь все выше и тоньше.
И тут вспомнился Ивану Исаевичу тот колокол, что был на колокольне возле дома в Китай-городе. Заныла у воеводы душа. Чего бы он ни дал, чтоб очутиться в Москве, пройтись по ее улочкам, потолкаться в шумных хитрых торговых рядах. Народ там бойкий, на слова острый.
Расхотелось Болотникову говорить с пленником. Сколько он видел таких же склоненных или брошенных к ногам! Да разговор вроде уж начат — куда теперь уйдешь. Разве лишь закончить скорее. Но что ему нужно от этого сотника? И так ясно — изменник он. Сперва оттуда переметнулся, нынче отсюда. Что у него на сердце, кому он служит — мешку с серебром? Награбленной утвари? Поди, шайку держал купцов потрошить.
И неожиданно для себя Болотников спросил:
— А скажи, с какой кружки вкуснее пить мед — с оловянной али с серебряной?.. Молчишь… Скажи тогда, — привстал Болотников, собираясь уйти, — на какой веревке висеть лучше — на простой конопляной али на шелковой? Уж мы уважим тебя, дадим по выбору.
Не дрогнул сотник, не запросил пощады. Болотников снова сел.
— Не из пужливых ты. Добро. А говорить со мной не хочешь, потому как я бывший холоп. Так знай, не то важно, кем я был, а то, чего мне от жизни надобно. Ты за мешки с серебром душу дьяволу продал… Крови-то сколько пролил — скажи?.. Молчишь?.. Ладно, помолчи. Меня послушай… В одном огне гореть будем, коли не простит господь мои грехи. И я кровь проливал. Да не ради корысти, а за волю. За всех мужиков и холопов, дабы разогнуться им… А изволь, скажи, любо ли тебе на коленях стоять? И в землю глядеть не устал ли?..
Жихарев поднял вдруг голову.
— Кончай! Твой черед нынче. Сила солому ломит.
— Сила?! — вскочил Иван Исаевич. — Я, стало быть, сильный, а ты слаб, как вошь подле ногтя?.. Давай на равных. — Он выхватил у Павлуши саблю. Протянул Жихареву. — Будем биться. Вставай!
— Полно те, батька, — приблизился к Болотникову пожилой казак. — Пущай сотником палач займется.
— Прочь! — в гневе замахнулся на него Болотников. И, обратившись к пленнику, закричал: — Бери саблю! Ты ж не робкого десятка. Али хвост поджал?..
Сотник оказался лихим рубакой. И бился он насмерть. Но и Болотников не зря прошел сквозь огонь и воду. Оба воина с яростью наступали друг на друга, уходили от ударов, вновь кидались вперед. По лязгу можно было подумать, что дерутся не двое, а десятеро. С замиранием следили за сечей казаки, отпрянув подальше.
И вдруг все стихло. Только вскрикнул сотник и стал оседать на сабле, проткнувшей его.
Вбить клин
После Калуги Болотников без задержки взял Алексин и Серпухов. Отсюда уж рукой подать до Москвы.
И вновь что ни день доносят царю худые вести:
— Восстали смоленские города: Вязьма, Можайск, Верея…
— Истоме сдалась Тула. Воротынский к Москве бежит…
— Все зарецкие[15] города целуют крест разбойнику…
Приводили к Василию Шуйскому и таких дворян, что побывали в плену у Пашкова. Встречал их царь сурово, глядел на каждого с колючим прищуром.
— Пошто сжался? Смотришь, как пес побитый.
— Виноват, государь.
— И таким же псом стоял ты перед Пашковым, дабы не казнил он тебя — верно?
— Государь, я был взят в плен в бою.
— В бою?.. И что ж с тобой Пашков сделал — вином угостил? — Царь недобро улыбался.
— Кнутом наказал.
— А пошто не повесил?
— Не ведаю. Добро, не к Ивашке в руки попал. Тот вор, сказывают, дворян казнит.
— Многих ли Пашков отпустил?
— Почитай всех, государь. Лишь кой-кого в Путивль к Шаховскому отправил.
— Ладно. Ступай, — устало махнул рукой.
Задумался царь Василий: вон как все развернулось.
Идут на Москву две армии, дабы его, Василия Шуйского, погубить. Но раздельно идут, не смыкаются. Ивашка мужикам земли раздает, а пленных дворян жизни лишает. Пашков же — постращал, кнутом по спине прошелся да отпустил. К тому же всю дворню господам оставил, всех мужиков. Видать, понимает: дашь волю холопам — не возрадуешься. Небось у Пашкова у самого холопов полон двор. Но покамест они с Ивашкой, почитай, в товарищах и супротив него, царя Василия. Глядишь, и впрямь возьмут Москву. А как власть делить будут? Шуйский зло усмехнулся. Нет, нет, давить их надобно по отдельности. А ежели сольются два войска в единое — клин вбить между Пашковым и вором Ивашкой. Чтоб разделил он их, разорвал. Только что может стать тем клином?
14
Братина — чаша с накладной крышкой.
15
3арецкими (заречными) называли города между Тулой и Рязанью.