Страница 9 из 41
А. Остроумова- Лебедева. Крюков канал. 1910 г.
В первые годы двадцатого века, в преддверии двухсотлетнего юбилея города, возникает «Мир искусства». Несколько лет деятельности этой небольшой группы энтузиастов полностью перевернули отношение общества к «мертвому», «казенному», «бездушному» городу. В этом монстре они обнаружили жизнь, разнообразие, душу. Превращение напоминало известный финал «Аленького цветочка»: отвратительное чудище, если отнестись к нему с любовью, становится сказочным красавцем.
«Мир искусства» реабилитировал все те ценности, на которых строился образ классического Петербурга. По теперь художественное воображение отделило тело города от его человеческого наполнения. Город сам по себе уже есть живое существо, и люди совсем не нужны для того, чтобы проникнуть в его тайную и увлекательную жизнь.
У Петербурга оказалось много разных лиц. Он может тесниться могучим каменным лесом, как у Е. Лансере, а может, как у А. Остроумовой-Лебедевой, превратиться в зачарованное царство узких каналов и золотых небес, заставляя вспомнить стихи К. Бальмонта о «тихом Амстердаме». Но особенно многообразным умеет его видеть М. Добужинский. Он вглядывается в город с небывалой пристальностью и с такой короткой дистанции, что ему становятся видны как бы микроструктуры городского тела и микропроцессы городской жизни, недоступные обычному взгляду.
Взгляд Добужинского — это, конечно, «взгляд изнутри», но изнутри среды, населенной не людьми, а вещами. Петроград, опустевший в годы Гражданской войны, оказался для художника переполненным вещами бездомными и бедствующими. И вот что существенно: когда на первом плане оказываются несчастная обгоревшая будка или баржи, разгромленные и вмерзшие в невский лед, или разбитые фонари, там и сям торчащие из сугробов, то всякий раз величественной петербургской архитектуре, отодвинутой на задний план, отводится роль безучастного свидетеля гибели вещей. А ведь именно с этими вещами человек имел лело постоянно и вплотную — он их трогал, они были на уровне его глаз. Смерть городских вещей равносильна исчезновению обычных человеческих смыслов среды. И наоборот, пока вещи живы, они как бы гарантируют пригодность среды для обитания. Лев на тумбе оказывается добрым гением, хранителем города.
Балтазар де ла Траверс. Вид на Неву и памятник Петру I. 1780-1790-е гг.
Только преобразованный жизненный материал остается в памяти культуры и «тленья убежит». Художественный образ города, следовательно, сохраняет известную независимость от своего реального прообраза. Благодаря этому он может существовать и тогда, когда самого города уже (или еще) нет.
Художественными образами города, как годовыми кольцами дерева, отмечаются фазы развития культуры. Эти образы могут находиться в самых разных отношениях между собой, могут даже входить в противоречия, но только все они вместе составляют бессмертную душу города.
Игорь Андреев
Воспоминание о неслучившемся
История — дама капризная, своенравная.
Чего только не творит она, путая, словно карты, народы и государства, смахивая с лица земли города и страны! По прихоти ее одни возвышаются, другие обращаются в прах, тлен.
Петербург, Петроград, Ленинград за трехсотлетнюю свою историю столько повидал, участником стольких — и ужасных, и прекрасных, и таинственных — свершений был, что сам стал историей, творящей судьбы людей.
Историк, писатель Игорь Андреев предлагает читателю другой возможный вариант истории восшествия на царство Екатерины II, который мог бы осуществиться, однако История того не пожелала. Но и другой вариант, не случившийся, также нехорош и преступен, и город молча так же содрогнулся бы, вбирая в себя память истории.
Скорбно признавать, но благодетель мой, государь Петр Федорович, был трус. Я это понял по тому, как он испуганно озирается. В наших мальчишеских драках то был верный признак. Озирается — значит, прикидывает, как лучше дать деру. Тут уж нельзя зевать: кровь из носа, но дави, чтобы страх пробрал до самых печенок. Кричи, бей первым, царапайся, даже если твой противник на голову выше.
Озираться государь стал, когда к нему подскакал офицер и доложил, что на заставе гвардейцы повернули его назад, крикнув вслед, что все полки в столице присягнули императрице Екатерине Алексеевне.
— Насилу ушел, Ваше Величество,
— испуганно говорил офицер, оправляя съехавший на ухо куцый парик. — А может, и нарочно отпустили. Ведь Алешка Орлов коня под уздцы уже держал. Должно, сильны ироды!
Вот здесь государь и стал озираться. Сначала втянул голову в плечи, а потом оглянулся. Раз, другой. И меня увидел. Я стоял с ведром родниковой волы, которое нес матушке. Жили мы на хозяйственном дворе, куда государь и наследником-то никогда не захаживал. Вот я и застыл от удивления, скособочился набок: ведро было тяжелое. Но когда Петр Федорович посмотрел на меня, то я поневоле выпрямился, так что вода плеснулась из ведра на ноги.
— Пить, — сказал государь.
Ему был поднесен бокал с вином. Петр Федорович бросил бокал в траву.
— Воды.
Придворные растерялись. Всем было известно, что государь Петр Федорович не пьет воды. Всем, но не мне. Обойдя двух застывших придворных — только шипение в спину: «Ты куда?», — я подтащил ведро к ногам государя, посмотрел бокал на свет
— не треснул ли — и зачерпнул воды.
— О, мой Гот, — простонал кто-то, увидев, как Петр Федорович пьет воду из ведра, окрашенного в песочный цвет, цвет конюшни.
Пил государь потешно: желтые зубы клацнули о стекло, острый кадык прокатился по птичьей шее. Половина воды пролилось на мундир, но государь даже не заметил этого.
— Этот мальчик служит мне лучше, чем вы все, — неожиданно звонко прокричал Петр Федорович. — Вы все, все в сговоре с этой потаскушкой!
— Государь, не все потеряно. Императрица сделала первый ход — ответ за вами.
— Кем ходить?! Вы все пешки. Пешки! Что вы кривитесь, господин Глебов? Это ведь я пил воду, а не вы.
— И пешки фигуры, если они стоят рядом с королем.
—- Черт побери, за такие слова я бы вчера охотно пожаловал вас табакеркой. Но сегодня... Проклятая страна, где подданные предпочитают юбку вместо штанов. Здесь никто недостоин меня. Уеду в Голштинию.
— Государь, позвольте заметить, для вас путь в Голштинию лежит через Петербург, — сказал Глебов.
Я сразу смекнул, что это чрезвычайно упрямый господин. Он даже говорил, как бодался, упрямо выставив вперед лобастую голову. Может быть, оттого каждое сказанное им слово приобретало вес и значительность. Вскоре я узнал, что сенатор и камергер Николай Иванович Глебов слыл при дворе тяжелым, настырным человеком, с которым даже Петр Федорович предпочитал не связываться.
— Что ты имеешь в виду?
— Сейчас бежать от опасности — значит потерять все! Надо ехать навстречу мятежникам и затоптать бунт, покуда он не разгорелся.
— Да он уже бушует вовсю!
— Ну так залейте его кровью, как это сделал ваш дед Петр Великий.
— И залью, — зловеще пообещал государь. — Непременно залью.
Тучный господин в голштинском мундире по-бабьи всплеснул полными руками.
— С кем вы пойдете навстречу гвардейцам? Да они только и ждут, чтобы схватить вас. Господин сенатор, ваша партия написана в апартаментах императрицы.
Я тогда по юным летам своим не понял, что это за написанная в покоях Екатерины Алексеевны «партия». Зато Глебов сильно разозлился.
— Кажется, это вы, Ваше Высочество, отговорили своего племянника арестовать императрицу? Не думаю, чтобы ей тогда удалось устроить этот бунт.