Правда и кривда

— Я где-то видел тебя, чадо, живого или мертвого… Но где?

— Не знаю, батюшка.

— И я не знаю, — скорбно покачал головой, на которой пухом одуванчика дрожали последние волосы. — Что в детстве было — помню, а что позже — все выветрилось из головы. Видишь, яблоки доспели, но я их уже не буду есть, — и желтые, восковые слезы исподволь покатились по его высушенных щеках.

А с унизанных плодами деревьев тихонько и складно встряхивалась песня — не о небесной жизни, а о ясном месяце, еще более ясной звезде и верной любви.

За тихой речушкой, где он когда-то лежал в окопе, стояло несколько тяжелых танков. Короста ржавчины разъедала их покореженные останки, и тупо смотрели в землю мертвые жерла пушек. На одном искалеченном колесе он вдруг увидел живую каплю крови. Марко от неожиданности аж вздрогнул и ближе подошел к танку. Нет, это не кровь, это запоздалый красный цветок гороха расцвел на том, что когда-то несло смерть. Только это теперь и напоминало ужас войны.

День клонился к вечеру, зеленые поля брались туманом, а дубравы сизой синью. Над миром стояла такая благословенная тишина, что было слышно, как кустики ржи роняли капли росы. Прошлое и настоящее сошлись вместе и усмирили сердце Марка; он помаленьку пошел к тем холмам, на которых, как на рисунке, раскинулось небольшое, речушкой подпоясанное село. Крайняя хата-белянка с красной подводкой была такой свежей, что сквозь побелку пробились янтарные не засохшие комочки живицы. Вокруг дома молодая женщина в цветастом платке и со смелыми глазами красиво, как в театре, обрушивала пшеницу и посматривала на прицепленную к шелковице колыбель, где аукал и играл своими ногами младенец.

Марко поздоровался с молодицей, спросил, можно ли будет переночевать, и она, не прекращая работы, отозвалась артистичным бархатным голосом:

— Если добрый человек, то можно. Какой же вы будете человек?

Марко отвел голову к плечу и улыбнулся:

— Как будто добрый.

— Увидим.

Женщина высыпала пшеницу в мешок, игриво набросила решето на голову, подхватила с колыбели дитя и повела Марка в дом. Здесь, в темноте, густо пахло бархатцами, базиликами и улежавшейся антоновкой. Молодица включила свет. Марко осмотрел просторный и опрятный дом и с доброго дива аж шатнулся назад: налево, возле божницы, на него смотрело его же фото — усатый солдат в пилотке, при трех орденах и гвардейском значке. Эта неожиданность ошеломила Марка. Он еще раз посмотрел на фото, пожал плечами, ничего не понимая, перевел взгляд на женщину, которая уже что-то напевала ребенку и одновременно убирала на скамейке, поднял руку вверх и будто безразлично спросил:

— Это кто у вас?

Женщина оборвала свои «люли, налетели гули», глянула на стену и сказала только одно слово:

— Спаситель.

— Нет, не в божнице, а налево.

— Я же говорю: наш спаситель. Во время войны этот мужчина спас наше село.

Марко ощутил, что жажда начала сушить его губы. Волнуясь и посматривая на стену, тихо начал допытываться:

— Как же он спас село?

Женщина вздохнула, положила дитя на постель, поправила платок и повернулась к окну:

— Тут, человече добрый, страшное творилось тогда. Фашисты, как безумные, танками и всей машинерией поперли на наше село. Вся земля тут была начинена свинцом. И до сих пор вырываем его с поля, как дикое мясо. И вот в этом бою больше всего показал себя один солдат, Марком Бессмертным звали его. Поверите, он в те адские времена повернул танки назад, а сам, горемычный, умер где-то в госпитале. Наши люди в том окопе, где он сражался, нашли только его документы и фотографию. Вот теперь он и живет в каждом нашем доме.

— Разве? — пораженный, будто спросонок, спросил Марко.

— Конечно, — горделиво сказала женщина. — А кто не уважал бы такого человека? Только подумать: сам-один восемь танков подбил!

— Не восемь, а только четыре, — поправил Марко.

У женщины сразу от злого удивления и гнева скосились глаза, она с негодованием спросила:

— Когда это вы успели их посчитать?

— Было такое время, — невыразительно ответил Марко.

— А где вы тогда учетчиком сидели? — наливалось огнем лицо молодицы. — Все село, вся армия знает, что он подбил аж восемь танков.

— Это преувеличение…

Но женщина не дала ему договорить. Она люто ударила кулаком в кулак, и уже не бархат, а гром послышался в ее голосе:

— Вот послал мне нечистый гостя против ночи! Ты приехал наводить тень на героя!?

Да кто ты такой!? И где ты был, когда этот человек спасал наше село!? Ну-ка, выметайся из моего дома!

— Женщина добрая, — хотел утихомирить ее Марко, но она не дала договорить, с кулаками двинулась на него.

— Нет, для тебя я не имею доброты! Вон, пока соседей не позвала, а они тебе быстро все бока обобьют.

— Да послушайте…

— Выметайся, выметайся, пока не поздно.

Марко выскочил из дома, а вдогонку ему с порога еще гремел разгневанный голос молодицы:

— И не подумай где-то тут ночевать… Я сейчас же распущу славу о тебе на все село. Ишь, приехало, какого давно не видели в наших краях.

— Кого ты, Зина, так чихвостишь? — откликнулся со стороны мужской голос.

— Да одного зайду. Прибился вот ко мне и, только подумайте, начал наводить тень на Марка Бессмертного. Позавидовал, что тот столько подбил танков.

— Где он, лоботряс!? — стал злее голос мужчины.

— Подался куда-то в туманы. И где только берутся такие завистливые и черноротые?

А Марко в это время, прислонившись спиной к трепетной дикой груше, беззвучно смеялся и вытирал ладонью радостные слезы.

«Дорогие мои, добрые люди», — обращался к тем, которые и дальше поносили его. Снова в груди мужчины встрепенулась большая сила любви, а в руках — жажда к работе, действию; мелочное же исчезало, как полова за ветром.

XLIII

Поздним звездным вечером Марко возвращался домой. Дозрелые звезды выпадали из небесной жизни, не достигнув земной, и, возможно, обычный осенний листок был счастливее их: он золотой лодочкой падал на пьянящую землю, чтобы стать землей и дать кому-то жизнь. Тихо-тихо шелестит листва вверху и под ногами, а еще тише, только для своей души, Марко напевает песню:

— Это ты, сынок? — из темноты навстречу ему выходит мать, и слова ее шелестят печалью, как осенняя листва.

— А чего, мама, вы такие? — нехорошее предчувствие когтями упивается в душу человека.

— И… иди же домой. Соскучились все за тобой, — что-то скрывает мать.

Марко в тревоге обхватывает мать обеими руками, заглядывает в глаза:

— Говорите, не таитесь…

— Скажу, скажу, сынок, — тяжело вздыхает, и вздыхает дерево над ней. — Правда поется в этой песне, что не знал казак, как славоньки зажить. Как мог, завоевывал славу твой товарищ Григорий, и люди его любили, и женщину его уважали, и деток, а получается, что он враг.

— Что вы, мама!? — аж вскрикнул Марко.

— Что слышишь. Арестовали нашего учителя. Ордена сорвали с него, будто он их не кровью зарабатывал, а так… дармовщиной где-то выковырял. Значит, если бы не воевал человек с фашистами, а зашился в закуток, как червь под кору, так и жил бы себе лихо-тихо и не было бы чего сдирать с него… Как, сынок, тяжело обидели человека. Его Екатерина вот умирала в нашей землянке, несколько раз на пол падала, вставала и снова падала, а под окнами плакали ее детки. Никогда, Марко, не поверю, что такой человек мог врагом стать. И не правду ли говорит дед Евмен: есть кто-то такой, кто червяком залез в яблоко и выгрызает разные хода… Куда же ты, Марко? Подожди!

— Я иду, мама!

— Куда, сынок?

— Еще и сам не знаю. Но надо куда-то идти, что-то делать…

И он идет сонным селом, и слышит стук своего изболевшегося сердца, и видит, как впереди выпадают звезды из небесной жизни, не достигая земной… Кто же грязными руками уцепился в твою душу и в твою биографию, Григорий, кто под корень бьет ножом нашу святость и наилучшие порывы? Поцилуйки, только поцилуйки, будьте вы прокляты навеки! Неужели чистая человеческая кровь проливалась для того, чтобы вы ржавчиной начали разъедать и любовь, и верность, и правду? Нет, вы врете, змеи подколодные, доберемся и к вам.