Правда и кривда

Марко подходит к двору Заднепровского, от волнения долго не может отворить калитку и чуть ли не снимает ее с петель. На него наплывает первая встреча в церкви. Потом он видит Екатерину, детей и, ощущая вокруг их тени, останавливается перед омертвелой землянкой, где лежала забытая, с расплющенными глазами детская кукла. Марко поднимает ее, и кукла, пугая его, беспомощно говорит: «Мама». Он, как ребенка, прижимает к себе озябшую, росой увлажненную куклу, спускается по ступеням и тихо стучит в двери.

В землянке что-то зашуршало, и со временем отозвался оробелый женский голос:

— Кто там?

И даже теперь Марко удивился: как изменился Катеринин голос, ну, ничегошеньки не осталось от его певучего клекота. Кажется, он даже стал моложе. Но как он мог стать моложе в такое время?.. Бессмыслица, и все.

— Это я, Екатерина Павловна.

— Кто вы? — снова отзывается не Катеринин голос, и что-то такое знакомое и далекое-далекое зазвучало в нем.

— Не узнали? Марко Бессмертный.

— Ой! — вскрикнуло в землянке. — Подождите, я сейчас.

Через минуту настежь растворились двери, и не Екатерину, а другую женщину увидел Марко. Тонкая и невысокая, стояла она посреди землянки, прижав сплетенные руки к груди. Теперь уже Марко, волнуясь, спросил у нее:

— Кто вы?

Женщина, не спуская с него взгляда, ничего не говорит, только сильнее прижимает узел рук к груди. Он подходит к ней и не верит себе. Лихорадка бьет его тело. Или это обман, или кусок сна, или кусок его молодости?

— Степанида, неужели ты? — полушепотом спрашивает ее и боится, что от его голоса исчезнет это видение. Но оно не исчезает.

— Я, Марко Трофимович, — тоже полушепотом отвечает женщина.

Кукла выпадает из его рук и жалобно протягивает: «Мама».

— Значит, живая? — вырвались совсем не те слова.

— Живая, — вздыхая, отвечает она, будто не рада, что осталась живой.

Он берет в руки узел ее рук, размыкает его, прислоняет к себе и чувствует дрожь и тепло ее тела.

— Неужели это ты? — снова с мукой переспрашивает. — Каким же чудом, каким дивом?

И Степанида, будто выходя из тумана, легонько освободила свои руки и заговорила сквозь слезы:

— Я сводная сестра Григория… Телеграмму Екатерина прислала. Я сюда, а она поехала с детьми выплакивать судьбу Григорию… Разминулись мы…

— И мы разминулись, — только о своем сказал. — На два десятка лет, на целую жизнь разминулись… — Он знает, что сейчас надо говорить, думать только о Григории, но все прошлое так наплывает на него, что он тянется руками к плечам Степаниды. Он ощущает на ее полотняной рубашке вышитые цветы, может, такие же, какие лежали на ее плечах двадцать лет тому. — Как же ты живешь?

— Живу, — вздохнула она. — Детей учу.

— А своих имеешь?

— Имела дочь… В эвакуацию, после смерти мужа, похоронила. Я только приехала на север, никого не знала… С одним дедом на санках отвезли ее на кладбище. Присыпали землей со снегом пополам, дед здесь же, возле могилки, выпил четвертушку — и все…

— Горе ты мое, — Марко прижимает Степаниду и целует ее руку. Он не знает, что делается с ним: их молодость, и любовь, и разлука, и встреча, и судьба Григория — все сплелось воедино, в неистовой круговерти закружило перед ним. И не может человек передать даже сотой доли своих мыслей, чувств.

Далеко в бездне ночи выпадает звезда, но Григорий не может выпасть из жизни.

— Ты будешь здесь, Степанида? — уже выпрямляется он, как выпрямляются все перед далекой дорогой.

— Буду ждать Екатерину… Вы далеко?

— Далеко. В ЦК.

— Вызывают?

— Совесть зовет.

— Спасибо вам, — понимает все и проводит его к воротам, чуть-чуть касаясь тревожащимися руками его плеч. Звездное вызревшее небо крутится в ее глазах. В душе вдовы совсем неуместно отозвалась давняя веснянка, а на глаза набежали слезы.

XLIV

«Когда садишься в директорское кресло, попробуй, нет ли у тебя хвоста».

Эти слова совсем неуместно пришли на ум в минуту алчной радости, когда Поцилуйко один оказался в кабинете директора маслозавода, где устоялись запахи сливок, масла и спиртного. Поцилуйко аж рукой прогнал глупое выражение, встал с кресла и самоуверенно, как положено директору, подошел к окну, на котором черным комом выгревалась откормленная муха-червивка. Он махнул на нее, и она, тяжело поднимая свой вес, оскорблено зажужжала, полетела в глубину кабинета и, сев на что-то, еще проявляла недовольство.

За окном в синеве тихого осеннего дня, будто водомерки на воде, дрожали, расщеплялись и гасли крохи солнца, между ними проплывали нити бабьего лита. Но и они не порадовали Поцилуйко: память достала из какого-то закоулка, что именно в такой день бабьего лета он когда-то прибился на хутор к вдове, у которой вокруг рта почти всегда дрожала прекрасная женская жалостинка.

Морщась, Поцилуйко отмахнулся от неприятных воспоминаний, но они сегодня, будто нанялись, шарпали и расклевывали его радость; нечистая совесть, как могла, боролась с ними и слизняком щурилась от них.

Что это? Предчувствие?.. Нет, нервы. Не жалея, выматывал их из себя, пока приплелся к своему директорскому берегу. Освоюсь немного с работой и мотнусь на берег Черного моря. Там нервы снова станут веревками и не будут скрипеть, как плохая снасть на ветряной мельнице. «Так, дорогие!» — это уже сказал в мыслях своим врагам и, как мальчишка, чуть ли не показал им язык.

В дверь постучали. Поцилуйко вздрогнул.

— Заходите!

В кабинет вошел измазанный мазутом мешковатый шофер, руки его были с огрубевшей кожей, одежда лоснящейся, взгляд пасмурным, уста надувшиеся.

— Как оно, Сергей?

— А пусть оно горит! — недовольно бубнит шофер. — Видите, вылез, как черт из пепла.

— Не отремонтировал?

— Подлатал, подлепил как-то.

— Так чего ты?

— Боюсь, чтобы дорогой наша антилопа не откинула копыта. Пешкодрала[48] меньше будешь иметь хлопот, чем на этой машине.

— Подожди, Сергей, разживемся на что-то лучшее, — успокоил шофера Поцилуйко и в воображении увидел персональную новенькую машину, на которой можно будет щеголять перед разными неудачниками.

— Вчерашний директор этим же утешал меня, пока не погорел, — безнадежно махнул рукой Сергей. — Так поедем?

— Поедем.

Поцилуйко подошел к вешалке, с его новенького, только что принесенного от портного плаща с гудением сорвалась та самая откормленная муха-червивка и упала на опустевшее директорское кресло.

Хоть старая, мятая и латанная машина и скрипела всеми своими косточками, все-таки она приносила какое-то удовлетворение. Когда Поцилуйко подъезжал к спокойной заросшей речушке и слева на ее рукаве увидел мельницу, невольно вспомнил свое детство и коняг с запавшими боками, на которых он со своим отцом ездил молоть зерно. Как тогда его радовала теплая мука, что сыпалась и сыпалась из мучника на растопыренные пальцы. А потом ему привез муку ночной гость за ту справочку, с которой оскорбленным глазом смотрела печать…

— Тьху!..

— Чего вы, Игнат Родионович? — непонятно покосился на него шофер.

— Ничего, это свое, — раздраженно и болезненно прищурился, не в состоянии оторвать от себя мысли о той страшной муке, что набилась ему в самые печенки. И почему наплывает всякое безобразие в такой радостный для него день?..

В городе Поцилуйко прежде всего заехал к Черноволенко, который горой стоял за него и, в сущности, вынес его на директорский берег. Когда машина остановилась перед домом, где жил следователь, Поцилуйко сам вытащил ящик свежего масла и понес впереди себя. Аж закашлялся директор, пока вылез на пятый этаж. Улыбаясь и придерживая масло коленом, нажал на звонок.

Дверь открыла немолодая, в припаленной блузке домработница, которую все за характер называли Морозихой. Женщина с такой насмешкой измерила взглядом ящик с маслом и запыхавшегося Поцилуйко, будто она была по меньшей мере директором маслокомбината, а он ленивым поденщиком. Этот взгляд сразу же разозлил Поцилуйко: тоже мне нашелся контроль!

48

Пешкодрала — пешком.