Страница 6 из 40
Той ночью случилось еще одно происшествие.
В гостинице было темно. Я запер парадную дверь, задвинул железные засовы и пошел через зал, нащупывая вытянутой рукой перекладины перил, — окна, через которое мог бы проникнуть лунный свет, здесь не было, а ни лампы, ни фонаря мне не оставили. Я думал, что теперь уже знаю, как пройти на верхний этаж и выйти к моему номеру, но на второй лестничной площадке я, должно быть, не туда повернул: здесь был лабиринт узких и коротких коридоров, переходящих один в другой, и, обнаружив прямо перед собой глухую стену, я отступил на несколько ярдов, прежде чем снова осторожно двинуться дальше. Я продвигался вперед шаг за шагом, ощупывая левой рукой стену. Я боялся перепутать дверь и войти в чужую комнату, колебался, не лучше ли кого-то позвать, но был полностью уверен, что угрюмый хозяин не обрадуется, если я его потревожу.
Потом, в конце коридора, я заметил тусклое красноватое свечение, как от последних тлеющих угольков камина, и начал продвигаться в том направлении, полагая, что сумею там так или иначе сориентироваться или по крайней мере узнать какой-нибудь знакомый угол.
По мере того как я приближался, свет не делался ярче, но, казалось, был как-то странно заслонен чем-то или прикрыт. Расстояние вдоль коридора было всего несколько ярдов, и все же на то, чтобы его пройти, мне потребовалась вечность, настолько я устал и окоченел.
А потом я вдруг оказался почти вплотную к источнику света, и в тот же самый момент споткнулся о единственную ступеньку, оказавшуюся на моем пути. Я вытянул руку, балансируя, чтобы не упасть, и едва сумел удержаться на ногах, но все же пошатнулся, и рука моя коснулась не пустого пространства и не твердой поверхности — стены или двери, но, к моему ужасу, наткнулась и прошла насквозь завесу или занавес из бусинок, которые цеплялись и тянулись за мной подобно лианам, и я ощущал их не только на ладонях и плечах, но и на лице, и на волосах. В темноте я чувствовал себя кошмарно, но то, что последовало дальше, было еще хуже.
Оглядевшись, я увидел, что занавес действительно закрывает пустой дверной проем и что за маленькой темной прихожей, на входе в которую я стоял, находится комната. Я мог разобрать лишь немного, и мои впечатления были хаотичными и мимолетными, да я и сам пребывал в замешательстве и шоке от того, что чуть не упал. Я увидел круглый стол, а рядом с ним, чуть отодвинутый, стул, на котором сидела старуха. Свет исходил от единственной тусклой лампы, стоявшей на столе, ее огонек был прикрыт какой-то красноватой тканью. На голове у старухи был платок, повязанный на лбу на цыганский манер, она была закутана в нечто вроде шалей из какой-то темной струящейся материи. Все это я лишь мельком успел отметить, прежде чем она подняла глаза и устремила взгляд прямо на меня, хотя не знаю, могла ли она разглядеть меня в полумраке. Но я ее видел. Я видел черные провалы глаз, в центре которых мерцали зрачки, ее смуглую, маслянистую кожу; видел ее руки, сложенные одна на другой, старые, худые — мне показалось, они похожи на когти; видел ослепительный блик от перстня, украшенного драгоценными камнями или эмалями.
На то, чтобы описать это, потребовались минуты, и меня бросает в жар, когда я вновь переживаю эту сцену, однако на то, чтобы увидеть эту картину — старуху за занавесом из бусинок в той темной, красновато-мерцающей комнате — ушли всего секунды, но за несколько секунд это зрелище навеки запечатлелось в моих глазах, в моем сознании и в памяти и пробудило во мне некий страшный глубинный отклик.
Не знаю, вскрикнул я или нет, знаю только, что отпрянул почти в то же мгновение, когда почувствовал бусинки и увидел старуху, и отступил назад, снова спотыкаясь, выпутывая руки из мерзких цепляющихся нитей — спасаясь бегством, я все еще слышал тихий нежный звук колеблющегося занавеса. Но в спешке я опять упал, на сей раз, споткнувшись о какой-то предмет мебели, стоявший у стены, который издал страшный грохот. Сквозь шум и собственные проклятия я услышал властный голос и увидел свет — это распахнулась дверь в конце коридора.
Хозяин показал мне дорогу к моему номеру, от которого я был всего в нескольких шагах, сделал это он не слишком любезно, и я не мог его винить, впрочем, я слабо воспринимал его угрюмые сетования и упреки, настолько я был дезориентирован и охвачен собственным страхом.
Я овладел собой и успокоился лишь после того, как побыл какое-то время один, сидя в тишине на своей кровати. Я был страшно напуган, но не из-за темноты и не из-за того, разумеется, что заблудился, — это все были мелочи, — но тем, что я видел: старая карга, драпированная в цыганские платки и шали, сидящая за столом в темной комнате перед завешенной лампой. И все же я, как ни ломал себе голову, не мог представить ничего реально существующего, что могло бы испугать взрослого мужчину, который странствовал в одиночку по самых дальним уголкам света и чуть ли не каждый день видел вещи, в тысячу раз более ужасающие и удивительные. Сердце мое билось громко и все еще слишком часто, во рту пересохло, мозги раскалились и почти потрескивали от состояния запредельной тревоги и нервного страха. И все же — почему? Я вынужден был прийти к заключению, что был напуган не столько тем, что видел на самом деле, сколько неким воспоминанием, которое вызвала эта картина, чем-то, что испугало меня очень давно. Я ничего не мог вспомнить, хотя и ломал над этим голову почти всю ночь — я так и не заснул до самого рассвета. Я знал только, что всякий раз, как перед моим мысленным взором представала старуха, я отшатывался, отчаянно желая броситься прочь, чтобы не видеть ее лица и фигуры, ее взгляда, и — прежде всего — чтобы не войти в полутемную комнату, что была за занавесом из бусинок.
3
Следующую неделю я провел, гуляя по Лондону, и с каждым новым днем жуткий образ ночного кошмара со старухой все дальше отступал из моих мыслей, нервы мои снова стали довольно крепкими, тем более что ничего тревожного и дурного не случалось, и всю неделю с утра до вечера стояла на редкость дивная погода с прозрачным холодным воздухом и ясным небом.
За ту неделю я узнал большой город настолько хорошо, насколько это вообще возможно для человека, не прожившего в нем долгие годы; я посвятил себя этому. Я гулял вдоль Темзы и поднимался в Хэмпстед-Хит; по широким дорогам, ведущим за город, я забредал далеко на юг и восток, я проходил один за другим кварталы элегантных модных домов и не раз блуждал в тесном продымленном лабиринте за железнодорожными вокзалами Юстон и Сент-Панкрас, Мэрилбуон и Виктория. Я бродил и в районе, в котором издавна обитали правоведы с их пользующимися дурной славой судами и старинными гостиницами, где раньше были адвокатские конторы; я стоял, оглушенный грохотом всех печатных станков Флит-стрит, и гулял с толпами до Лудгейт-Хилл, и через Парк, и по Пиккадилли. Я смотрел на башни и дворцы, статуи и памятники, я стал узнавать выкрики уличных торговцев и цветочниц, газетчиков и извозчиков. Я бродил по полупустым улицам среди телег молочников и спешащих клерков рано утром и вновь и вновь возвращался туда вечерами, на оживленные яркие улицы и в темные переулки. Я упивался моим ощущением Лондона и был опьянен им.
За несколько недель до того, как отправиться в Англию, я написал два письма: первое — продавцу антикварных книг и частному издателю нескольких монографий, посвященных жизнеописаниям и путешествиям, который, как у меня были основания полагать, имел некоторый интерес к путешествиям Конрада Вейна, и второе — ректору частной школы, в которой учился Вейн, расположенной милях в двадцати от Лондона выше по течению Темзы.
В пятницу я зашел в контору пароходной компании, чтобы договориться о дальнейшем хранении моего багажа, поскольку еще не решил, в какой части Лондона хотел бы снять квартиру. Там я обнаружил ответы от обоих этих людей, предлагавших мне связаться с ними, когда я прибуду в Англию.
Я так и сделал и договорился с преподобным Арчибальдом Вотейблом, ректором Элтона, встретиться в клубе «Атенеум» на Пэлл-Мэлл, но сначала — посетить книжный магазин и контору мистера Теодора Бимиша в районе Холборна.